Словно картины в рамах, по стенам висели застывшие сцены из жизни Смейка, крупные и мелкие события. Они только и ждали, чтобы ожить в воображении. Взгляни на эти картины кто другой — он не придал бы им особого значения. Подумаешь, какая-то мутная вода в заливе или вечерний пейзаж, маленькая харчевня на крутом берегу, поле сражения, замысловатая шахматная комбинация, сочное свиное жаркое, в которое воткнут нож.
Но стоило Смейку остановиться и обратить внимание на одну из этих картин, как та оживала и разворачивалась, целиком поглощая зрителя. На дне ямы с водой Смейк овладел неслыханным мастерством: переживать самые счастливые минуты прошлого, будто в первый раз. Это были уже не мысли, но еще не мечты, эту промежуточную способность — умение не просто вспоминать, а заново переживать воспоминание — он довольно нескромно называл «смейкованием». Смейк вызывал к жизни то великие минуты, исполненные драматизма, то обрывки простых личных воспоминаний. Когда Смейка мучил голод и хотелось чего-то повкуснее водорослей и планктона, которые циклопы бросали к нему в яму, он останавливался перед образом маленькой харчевни в сумерках. Нигде Смейк не едал вкуснее, чем здесь, а ведь он заглядывал сюда больше ста лет назад. Вот он дышит свежим воздухом на террасе, откуда открывается восхитительный вид на залив. В это время года сюда приплывает множество огненных медуз, и вода сияет оранжевым светом. На закуску Смейку подавали трюфель, целиком запеченный в гусиной печени, затем — гашеную светящуюся медузу с гарниром из водорослей и сверх того — ризотто из моллюсков и салат с имбирем под сливочным соусом, приправленный лимонной травой. На десерт принесли граальзундский сыр пятилетней выдержки с голубой плесенью и бутылку «Бленхаймского Рубикона». В вине ощущался аромат цветов персика. Казалось бы, банальное воспоминание, но эти образы Смейк вызывал в памяти чаще других.
Только с одной, самой большой картины в каморке воспоминаний никогда не снималось черное покрывало. Смейк всегда старался побыстрее прошмыгнуть мимо, но вынести картину из каморки не получалось.
Прочие воспоминания хранились в урнах. Вдоль стен располагалось множество невысоких колонн, уставленных разноцветными урнами. Стоило Смейку открыть один из сосудов, как оттуда шел запах. Запах едва выпавшего снега. Аромат книжной пыли — обычно его чувствуешь, развернув старинную книгу. Капли весеннего дождя на мостовой. Костер в лесу. Пробка, только что вынутая из бутылки с вином. Горячий хлеб. Кофе с молоком.
Каждый из этих запахов будто запускал в Смейке цепную реакцию воспоминаний. Предаваясь им часами, Смейк, пусть ненадолго, забывал страхи и неуверенность, пока рев горна или грохот решетки не возвращали его к действительности.
И вот в эту безрадостную действительность врывается маленький щенок-вольпертингер: бегает на четырех лапах, не умеет говорить, вдобавок его то и дело тошнит. Но Смейк понял: не зря он выдумал свою каморку воспоминаний. Этот щенок — воплощенная надежда, не покидавшая его даже на дне вонючей ямы, шанс осуществить последнее желание, которое удалось сохранить в этих жутких обстоятельствах: выбраться с Чертовых скал. И Фольцотан Смейк решил дать желанию имя. Нужно же как-то называть то, на что надеешься. Долго думать не пришлось. Смейк очень любил одну цамонийскую карточную игру — она называлась «Румо», как и главная карта в этой игре. С одной стороны, игрок, отважившийся на партию «Румо», испытывает судьбу, рискует буквально всем. С другой стороны, и выигрыш бывает колоссальный. Вот так Румо получил имя.
СПЯЩИЕ СЛОВА
— Румо! — тяфкнул Румо.
— Молодец! — прокричал Смейк. — Ты Румо, я Смейк!
— Ты Румо, я Смейк! — старательно повторил Румо.
— Нет-нет, — рассмеялся Смейк. — Это ты — Румо, а я — Смейк!
— Ты — Румо, а я — Смейк! — упорствовал Румо, ударив себя лапой грудь.
Смейк научил Румо говорить. Даже не так: говорить Румо умел, ему только слов нужных не хватало. Вот их-то он и выучил, сидя у ямы и слушая червякула. А Смейку было что рассказать. Поначалу Румо казалось, будто неповоротливое существо издает лишь невнятное бессмысленное бормотание, шипение и кряхтение, но вскоре заметил, что одни звуки рисуют в его голове образы, другие — пробуждают эмоции: страх, смятение или радость. В сознании Румо возникали то геометрические фигуры, то абстрактные образы.
Как губка впитывал в себя маленький вольпертингер те удивительные звуки, что издавал Смейк. Иные слова червякула отдавались в ушах Румо райской музыкой, и по всему телу щенка разливалось чувство необъяснимого счастья. Порой малышу представлялись места, где ему отродясь не приходилось бывать: большой черный город, озаренный тысячами огней, горы под сверкающим снежным покровом, раскаленная на солнце пустыня. Румо впадал в транс, сердце отчаянно колотилось, и он, не закрывая глаз, видел сны. Румо глядел на Смейка — как тот плавает в яме, размахивает всеми четырнадцатью лапками, — а тем временем его увлекал поток событий, ощущений, предчувствий. Казалось, будто слова проникают щенку в голову сквозь тысячи отверстий, подобно искрам салюта, разрываются на сотни тысяч образов, те складываются в путаные, бессвязные эпизоды, молниеносно сменяют друг друга и растворяются. Словно в нем дремали какие-то невероятные способности, заложенные предками, и вот, наконец, в них вдохнули жизнь. Нет, Смейк не научил Румо говорить — он лишь пробудил в нем это умение.
— Еще, еще! — то и дело взвизгивал Румо. — Говори, говори!
Слова. Образы. Ощущения. Румо все мало.
Особенно любил Смейк рассказывать о битвах. Судя по комплекции, сам он едва ли мог быть бойцом, но что касалось теории — тут он любому давал фору. Подробнейшим образом Смейк изучил все виды боевых искусств: спортивную борьбу и полевые сражения, опаснейшие дуэли на шпагах и боксерские поединки, стрельбу из арбалета, потасовки с применением дубинок (в старину ими славились жители болотистых краев) и жуткие, кровавые драки кровомясов, колотивших друг друга моргенштернами. Смейк видал даже такие поединки, когда противники, обмазавшись смолой, старались поджечь друг друга факелом. Вооружившись лупой и счетами, он целыми днями наблюдал битвы враждующих кланов муравьев, сопровождавшиеся чудовищными потерями. Когда Смейк рассказывал, слушателя бросало в пот, он, как живьем, видел перед собой противников, слышал хруст костей. Иной раз Румо, сидя у ямы с водой, словно перед боксерским рингом, размахивал в воздухе лапками, сжав кулачки — так захватывал его рассказ Смейка.
Смейк служил арбитром на боксерских соревнованиях фенгенов и военным советником во время междоусобных войн наттиффтоффов, имел официальную лицензию секунданта, допускавшую участие в дуэлях флоринтской знати, и выступал судьей на шахматных турнирах вольпертингеров, проходивших в Бухтинге. Кроме того, в его послужном списке значились организация петушиных боев и прием ставок на всецамонийском турнире по борьбе орнийских червяков, а еще ему случилось побывать заводилой на мидгардских состязаниях гномов и крупье в городе Форт-Уна — столице азартных игр. Нет, Смейк не боец, Смейк — игрок. Он успел подробно изучить, как проходят битвы, понаблюдать за противниками, обдумать самые разнообразные победы и поражения. Когда знаешь о борьбе все, можешь предугадать ее исход. И Смейк задался целью: развивать в себе способность предугадывать исход борьбы. Это стало его страстью.
