Но он делает это так, как они не делают это перед боем.
Он сходит с коня и идет шагом кавалериста — он не умеет ходить просто.
Толстовское описание — это как должно быть.
Он это делает очень рано.
Толстой пишет, что Карл Иванович ‹учитель в «Детстве»› всю жизнь читает спокойные книги.
Об унавоживании грядок под капусту,
Историю Семилетней войны
и Полный курс гидростатики.
Толстой как бы пользуется правом ребенка — у него есть детское отрицание жизни.
Он делает как надо.
У него есть описание смерти, матери в гробе.
Он обалдело смотрит на нее.
Это и есть его горе.
Он против лозунга — как всегда.
И всегда боролся против него.
И когда он описывает Севастополь — утром, как всегда, ведут лошадей поить, — он показывает обычное — привычное: отсутствие удивления.
Его срывание всех и всяческих масок, про которые говорил Ленин, — это он срывает маску обыденного.
Он описывает Кити, едущую на бал, горничная приносит платье, и лицо ее выражает полное понимание воздушности этого платья.
Кити моют.
И даже за ушами.
‹…›
Трудно поддающееся словам величие Толстого в том, что он этого человека там, за стенами его оболочки, как бы греет своими руками, своим дыханием.
Во всем романе «Анна Каренина» автор не выступает сам. Это сказано правильно, если не считать размышлений Левина, если поверить, что Левин вовсе не Лев Николаевич, и понять, чем этот человек выделен Львом Николаевичем, у него есть свое хозяйство, свои хлопоты, свои неприятности. Анна Каренина другой человек.
Она мыслит «внутренним монологом».
Это видно особенно в последних сценах, когда женщина поссорилась с любимым, для которого она переделала свою жизнь.
Она видит мир, но видит мир отстраненным, как бы отделенным от вчерашнего и сегодняшнего дня.
Она видит себя со стороны.
Как оценивают ее кружево проходящие горничные. Как перед ней показывают себя люди, стараются казаться аристократами, хорошо говорящими по-французски. Все вещи, даже вывески которых не помогают мыслить
[227], поражают своей неожиданной бессмысленностью. Пьяные, мороженщик, человек, который приносит записку от Вронского, они все переосмыслены внутренним монологом.
Толстой передает свое мышление другим людям. Это он сам как бы умирает от горячки. Сам жалеет и почти любит старика Каренина, а Каренин думает сам за себя, и Вронский думает сам за себя.
Пытаюсь сделать замечание.
Роман «Анна Каренина» весь построен на внутренних монологах, как бы на непонимании людей друг другом.
Может быть, это сказано неожиданно, но, перечитывая книгу не в первый раз, удивился больше, чем читая Достоевского. Там герои мыслят одинаково, как будто они читали с детства одного автора — Достоевского.
История написания «Анны Карениной»
‹…›
История написания «Анны Карениной» огромна, сложна и проста.
Сам термин «энергия заблуждения» родился в ходе этой истории, истории, которая течет рядом с историей печатания романа.
Впервые на слова Толстого о заблуждении обратил внимание Борис Михайлович Эйхенбаум.
Цитата нужна. Я говорил или еще скажу, что мы ходим, держась за стену цитаты.
И в то же время ничего нет невернее цитаты, и чем сложнее дело, тем сложнее дело цитирования; и Толстой, дело которого, душа которого беспрерывно жива и беспрерывно растет, один из самых трудных примеров.
Анна Андреевна Ахматова, проверяя цитаты Пушкина, говорила, что они все неточны, перенаправлены течением могучего мышления.
Цитаты Маяковского, естественно, неточны.
Потому что они перенаправлены.
Когда говорили ему это, он отвечал: «Я в уме дописал строчку».
Кроме того, само по себе цитирование, помещение мысли в новый контекст, изменяет цитату.
‹…›
«Анна Каренина»
‹…›
К Иисусу привели женщину, которая изменила мужу, и ей сказали, что она должна быть побита камнями. Это была проверка еретика Иисуса. Если бы он сказал, что она не виновата, то он нарушил бы закон Моисея. Но новый судья сказал: «Кто из вас без греха, первый брось камень». И группа мужчин разошлась.
Что получается в конце романа «Анна Каренина»?
Вронский уезжает на фронт для того, чтобы врубиться в каре. Он создал полк на своем содержании. Он ищет легальной смерти.
Анна бросается под колеса товарного поезда.
Левин спрятал от себя ружье, чтобы не застрелиться, и шнурок, чтобы не повеситься.
Спокойна Кити, которая воспитывает своего младенца. Тут мщения не нужно.
Но попытка разрешить вопрос о вине Толстому не удалась. Он не нашел формулы для того, чтобы отпустить обвиняемых.
Ни Шопенгауэр, ни княгиня Бетси, ни графиня Лидия, ни одна женщина, которая умела грешить пристойно, ни Вронский, ни умный Каренин, ни нигилисты, о которых Толстой все время писал и вычеркивал из плана, вычеркивал несколько раз, — никто. И дело передано в следующую инстанцию, и эта инстанция окажется «Воскресением».
Эпиграф к «Анне Карениной»
«Анна Каренина» носит всех удивляющий эпиграф: «Мне отмщение, и аз воздам». Об этом эпиграфе много спорили, многократно его истолковывали; Толстой не дал своего окончательного толкования.
Эпиграф часто рождается для того, чтобы не только окрасить эмоции читателя своими эмоциями, но и затем, чтобы оставить его в стране энергии заблуждения.
Толстой не знал, что он напишет.
Издаваться роман начал раньше, чем он был дописан.
Роман жил и изменялся. Изменялась Анна Каренина; изменялось отношение автора к тому, что он создает.
Эта женщина сперва невелика. Она красива, но красива по-обычному. Есть ищущий пути в жизни помещик, но нет широты будущего романа. Работа была начата для отдыха. Толстой хотел писать об обычном и сказать обычными словами. Вот это ему и не удалось. Он пришел к произведению после удач «Войны и мира»; но «Война и мир» началась с неудачи, с повести «Декабристы».
Мы знаем, дело обошлось.
