Ученые открывают в мире новое, и сами этому новому удивляются.
Поэт или прозаик находится в состоянии, которое вежливо называют вдохновением и которое Пушкин называл невежливо «дрянью».
Когда Стерн писал свои романы, то он отнесся к ним как к огромному путешествию в новый, не только открываемый, но создаваемый мир. Старое восприятие мира, старые структуры романа были для него уже пародийными, он изгонял их, пародируя, восстанавливая остроту художественного ощущения, остроту новых жизненных оценок при помощи парадоксальности построения.
‹…›
Диккенс
Жизнь, которую я прожил, конечно, неправильна.
Но тогда я бы не сделал того, что сделал.
У меня было слово «остранение».
Эйхенбаум сказал: от чего отстранение, я бы дал слово «опрощение».
Толстой говорил: какие странные вещи происходят в России — секут людей по заду.
Почему не щипать за щеки?
Почему выбран такой странный способ?
Так вот опрощаться не надо.
Нужно видеть то, что жизнь не увидела.
Я говорил уже, что был тогда неграмотен.
Неграмотно пишу и сейчас.
В этом слове я написал одно «н». Слово так и пошло с одним «н». А надо было написать два «н».
Я это сделал только недавно, в книге «Энергия заблуждения»: и оба слова верны. Так и живут теперь два слова — «отстранение» и «остраннение» — с одним «н» и «т», и двумя «н»: смысл разный, но с одинаковым сюжетом, сюжетом о странности жизни.
Брат мне говорил: а время все идет, а время все идет, а ты все еще гимназию не кончил.
Брат говорил, кажется, на четырнадцати языках, в конце концов он сделал перевод из Данте, не заметив, что у его Данте материал расположен по алфавиту.
Потом уже люди говорили ему — вы родственник Виктора Шкловского? Он приходил в ярость и говорил: это он мой родственник.
Мне говорят, что у меня цитаты из себя самого, хотя бы из «Энергии заблуждения».
Но заблуждение это как бы материал для вязания чулок, который лежит у женщины, когда она вяжет.
Из него можно сделать странные вещи.
Люди думают, что они кончают вещи.
А это начало вещи.
Вот это знание у меня есть.
‹…›
По следам старых открытий и изобретений
Говорил уже, что в старом академическом словаре, словаре многотомном, но не исчерпывающем всего богатства языка, слово «вымысел» равно слову «изобретение»; написано в качестве примера: вот прошло столько-то лет от вымысла печатания.
Существует миф, из которого разум вымышляет, как бы выкапывает понятие, делает его собственностью того, кто мыслит.
Вымысел — это монтаж.
Мы идем по улице, переходим улицу и монтируем свое движение согласно сигналам: зеленый свет — это знак — вымысел, что можно идти; красный знак значит, что надо стоять; красный знак — вымысел стояния.
Яблоко, которым, по недостоверному показанию Библии, Ева соблазнила Адама, упало с дерева, но Ева не вымыслила причины падения; все тела падают, притягивая друг друга.
Ева даже не съела яблоко, у нее оказался другой вымысел: она соблазнила яблоком Адама.
Вымыслы существуют и в искусстве; достижение точности вымысла или ощущение его как нового сигнала — вот что главное в искусстве и науке.
‹…›
Сократ говорит, что особенность письменности в том, что она порождена живописью и стоит как живая, но не способна отвечать. Сочинение, однажды написанное, находится в неизменном обращении. Между тем речь, разговор — это не припоминание, а непосредственность общения с источником мудрости — сама мудрость:
…овладев искусством собеседования, встретив подходящую душу, такой человек со знанием дела насаждает и сеет в ней речи, полезные и самому сеятелю, ибо они не бесполезны, в них есть семя, которое родит новые речи в душах других людей, способные сделать это семя навеки бессмертным, а сеятеля — счастливым настолько, насколько может быть счастлив человек
[242].
Сейчас новый метод информации еще держится за старую развлекательную литературу и за старую драматургию театра.
Так во времена Сократа развлекательная проза держалась за изображение судебных речей. Реальные люди, такие как Лисий, писали литературные речи для реального судебного процесса.
Может быть, пишу несколько сбивчиво, потому что говорю об искусстве, сейчас рождающемся. Его рождению предшествовал подъем интереса к живой речи.
В Петрограде, ныне в Ленинграде, появился Институт живого слова: там преподавали такие люди, как Кони, проф. Щерба. Одновременно появились устные рассказы. Вы знаете — это Ираклий Андроников. Входить Ираклию Андроникову в литературу, в частности в Союз писателей, было трудно: ни он, ни его жанр не были предусмотрены.
Но сейчас у изображения, которое может задавать вопросы и само отвечать на вопросы, очень большие возможности.
Но люди не знают, что в телевидении они могут найти свое живое прошлое, могут продолжить то, что несколько пренебрежительно, хотя и с уважением, называлось фольклором.
Наступление нового искусства, которое пользуется новыми средствами, неизбежно. Переписчики книг сожгли в Москве на улице Варварка первую типографию: это было действие бесполезное и ничтожное.
Сегодня телевизионный ящик стоит в углу каждой комнаты, как наказанный ребенок, — но он ни в чем не виноват.
Проблема времени в искусстве
‹…›
Пушкин писал «Евгения Онегина» семь лет. Толстой «Казаков» — десять лет.
Мы, читатели «Евгения Онегина», принимаем его как целую вещь, как будто сразу написанную. Но ведь есть человек, он же автор, и вокруг него все изменяется: он одновременно пишет вещи, куски, которые имеют по его и не по его воле разное направление. Время, длительность написания входит, а нередко и определяет ход произведения, сам результат. В литературе время как бы ведет человека, оно определяет видение. В литературе время часто является главной причиной изменения вещи.
‹…›
Роман рассчитан на то, что он читается в определенное данное время, и, одновременно, роман показывает изменение человека и мира под влиянием времени.
Включение в роман рождения, обучения, разорения, обогащения, путешествия, получения наследства — все это явления движения времени.
В «Домби и сыне» Диккенса в самом названии включено время.
