Книги имеют свою судьбу, как имеют свою судьбу поиски золота и нефти. Приходится ехать не туда, куда собрался ехать. Земля и даже вся земля — это уже ограничение для путешествия.
Литература имеет странное качество незаконных детей. Незаконных-прославленных.
Есть путешественники, которые открыли новые земли. Дома они были неудачниками. Люди, дважды собравшие деньги на отъезд, бродяги, необыкновенные удачники, которые убегали с Камчатки на остров Мадагаскар.
Правда, и там были неудачи.
Итак, беглецы с Камчатки попали на Мадагаскар.
Итак, искусство требует такой необыкновенности, которая в то же время была бы обыкновенной. Отсюда и происходят авантюрные романы, фантастические романы и даже не романы, а действительность — взлелеянные народным эпосом герои.
Да, существуют алмазы, и потом время гранит камень и создает новый кристалл — бриллиант. В нем много отражений, и луч света как бы бродит в прозе. И в сознании читателя.
История перемешивала свои государства; и молодому графу на Кавказе и в Севастополе удалось узнать другую Россию — бедную и непобедимую, как убедилась Англия; а мы скажем словами Диккенса: при столкновении английского быка с русским медведем победителей не было, а мертвых было много.
Лев Николаевич верил в свой земельный удел, видел новую Россию. Она проходила разоренная. То традиционно, то просто как добрый барин, то как писатель Толстой давал разоренным мужикам по пятаку у Дерева бедных.
Дерево это умерло. Оно стоит, превращенное в наземную редкость. Вероятно, наполненное бетоном, крепкое, проверенное, как хорошая статуя.
В романах Толстого нет победителей.
Глубже всех кончила жизнь Анна. Она воскреснет Катюшей Масловой. Уйдет от Нехлюдова, который продолжает Левина. Она уходит в далекий мир, как будто бы в другую историю.
Написал это потому, что понял, как человечество, переходя на новую фазу существования в искусстве, подводит счета и строит новые здания. И вот это есть великая часть искусства.
Не верят, верят, жгут огни — писал Пастернак про войска данайцев, окруживших Трою, и прекрасные написал он еще строки…
А между тем родился эпос…
Человечество прощалось со своей историей, любовно прощалось. Заинтересованно. Перебирая новеллы своего времени, анекдоты, рассказы о странностях человеческого тела, которые пересиливают сегодняшние решения мозга.
Романы прокладывают окна в будущее через преграды и строгие законы.
Караванами проходят романы Толстого.
Пушкин, стихи Блока и горестные строки Маяковского проходят через великий город.
Проходит время и через наш прекрасный город, мимо великой короткой реки, несущей в Финский залив воду многое количество несчастливых тысяч лет.
Так идет литература, и я спросил когда-то на берегу той реки у Блока, почему в поэме «Двенадцать» герой — Христос.
Он ответил спокойно, почти рассеянно: «Потому что они пророки».
Недавно один, старый даже для меня, академик сказал, что не надо давать читателю знать, сколько тебе лет. Он должен быть от этой нагрузки свободен.
Но, к сожалению, тайна нужна. Тайна нужна не для сокрытия возраста, а нередко для сокрытия молодости.
Сетчатка нашего глаза — это уже часть мозга.
Мозг живет в реальности, которую сам для себя создает.
Мозг пользуется словом, он создает слова и посылает их куда угодно.
Он может даже создать полет продавца воздушных шаров.
По меньшей мере.
Очень часто новая литература притворяется детской литературой.
В Библии есть некоторые попытки отделить прозу от поэзии. «Песнь песней», есть это и в текстах о царе Давиде.
Рождение мальчика через ухо — пародия на непорочное зачатие.
Как Рабле не сожгли!
И у Мольера женщина говорит: «И правда, люди рождаются через ухо».
Не надо анализом заменять бег времени.
Не надо в анализ вводить здравый смысл, потому что здравый смысл — это только собрание предрассудков прошлого.
Искусство всегда уходит от самого себя, разрушает прошлое для того, чтобы вернуться к нему с новым пониманием.
Создание новых систем сюжета, сменяющих старые, — великая давняя задача.
Одновременно сюжет — это отвержение мнимых разгадок во имя истинных разгадок.
В письме к Луизе Коле 16 января 1852 года Флобер писал:
Что кажется мне прекрасным, что я хотел бы сделать — это книгу ни о чем, книгу без внешней привязки, которая держалась бы сама собой, внутренней силой своего стиля, как земля, ничем не поддерживаемая, держится в воздухе, — книгу, которая почти не имела бы сюжета, или по меньшей мере, в которой сюжет, если возможно, был бы почти невидим.
Ответ на анкету
‹…›
Мне даже дали справку; там есть количество строк: видно, что от меня ждут короткого и внятного ответа.
Но если бы я мог ответить, да еще коротко, то после этого мне не нужно бы больше ничего писать.
Вопрос таков.
Чем отличается прозаический факт от поэтического?
[249]
Во-первых, возрастом. Первичный факт старше.
Во-вторых, родством: поэтический факт — это осознание первичного факта.
Он пронизывается нейтрино, какими-то частицами, не имеющими веса, почти не имеющими веса, но последние сведения таковы, что именно они составляют основу Вселенной.
Поэтический факт — уже обработанная первополученная случайность, иногда обработка даже первополученного факта как такового.
В большие морозы в лесу иногда раздаются как бы выстрелы — разрывается древесина, потому что соки дерева превращаются в лед.
Но это бывает и нужным.
Пушкин на дворцовых вечерах, там, где танцевала его жена-красавица, Пушкин на этих балах объедался мороженым.
Он — факт действительности.
Пушкин, который пишет, поэт, который бежит в широкошумные дубравы от ничтожества, возможно, недопонятой жизни, — убегает, оставляя мир непонятым.
Он — факт поэзии.
В-третьих, поэтический факт, весьма скромно говоря, факт монтажа.
Он — краска, цвет.
Подчиненный вновь найденному рисунку. Написанный другими красками. Он — часть великой действительности. Он — факт.
