То, что рассказывают про Мэри Хемингуэй, звучит очень правдоподобно. Давно подозревал, что с ней дело не чисто.
Также думаю, что слова «ich sterbe»
[250] в действительности звучали иначе — «стерва».
В жизни обижают людей.
Литература пересуживает суд. Литература амнистирует.
Она представляет будущие нормы нравственности.
И этот процесс начинается очень рано.
С Гераклита?
Еще раньше.
С начала первых записей. Мастер строит дворец для сохранения денег.
Для себя он делает туда тайную нору.
Получается так, что этот человек попадается.
Его казнят и следят, кто придет плакать над трупом.
Жена едет к нему с кувшином молока.
Разливает молоко.
Плачет.
Ясно. Она плачет над мужем, но со стороны можно думать, что она плачет над молоком.
И хитрость, которая покрывает преступление, автор находится на ее стороне.
Даже наш Робинзон, он все время молится, ведь он убежал из дома, несмотря на отцовское запрещение.
Поэтому и говорю, литература амнистирует людей, которые совершили какое-то преступление.
Человек унижен при разделе наследства.
Он хочет убежать из Лондона.
Колокол звонит, раздается голос: ты будешь трижды лорд-мэром Лондона.
Героя спасает кот в сапогах.
Мы должны знать следы сохраненных в литературе сцеплений.
Сцеплений обстоятельств, которые приводят нас к Шекспиру, человеку, который не переделывал сюжеты, а разламывал их, чтобы исследовать поступок человека.
История мудрого принца Гамлета.
Суд совершается по будущим законам нравственности.
Вместе с принцем судят могильщики.
Могильщики, о которых так точно знал Маяковский, ибо он тоже знал об Океане.
И я увидел на блюде студня косые скулы океана.
Мать секла меня, потом устраивала выставку рубцов на устрашение остального потомства.
Помню волчонка, что сидел под столом, смотрел на отстраненные от него — шагающие уверенные башмаки.
А я еще и сейчас ревную ее к старшему брату, которому иначе говорили, с другими интонациями, иначе подавали еду.
Все его способности кончились с окончанием гимназии.
Толстой не мог уйти от самого себя.
Человечество тоже не может уйти от самого себя и в наше время, и тысячу лет тому назад, и четыре тысячи лет. Оно живет воспоминаниями, мифами, переживаниями, перебором звеньев жизни.
Толстой, вероятно, был счастлив, когда он умирал на станции железной дороги. Уйти было некуда. Весь мир его знал, и он не мог бежать, как цари убегали от царства. Толстой не мог вмешаться в толпу.
Смерть помогла ему. Сняла вину перед женой. Жена заглядывала к нему в окно. Он, вероятно, читал ее слова, видя знакомые губы, что-то говорящие. Ответа не было, и дороги нет.
‹…›
Медный меч, или заключительная глава о Дон Кихоте
‹…›
Я извиняюсь перед читателями, что у меня отдельные записи как бы противоречат друг другу.
Конечно, это не так, они перекрывают друг друга. Если бы нельзя было перекрывать, то люди не могли бы играть в карты.
И не было бы неприятностей у Пушкина, Лермонтова и оперы «Пиковая дама».
Карта, которая могла стать счастливой картой, она стала несчастливой. Только это намазали музыкой, получился бутерброд, который мы едим в театральных помещениях.
Вопрос о счастливом конце — одновременно это вопрос о счастливом поведении.
Люди, которые выплывают в мире, в море — выплывают от самоощущения человечества, которое стоит счастья.
Говоря о счастливых концах, я не договорил о счастливом конце Дон Кихота.
Счастливый конец, данный Сервантесом, состоит в том, что Дон Кихот как бы выпускается из сумасшедшего дома, то есть признается невиноватым.
И тут впервые упоминается, что это добрый человек, которого любят в деревне.
И говоря одновременно о построении, о структуре романа, скажем, что тогда понятно, почему его так любил Санчо Панса.
В моем сценарии «Дон Кихот» другой конец.
В Испании считается, что жена не должна присутствовать при погребении мужа, потому что она его любит больше остальных оплакивающих, она будет оплакивать мужа как единственного человека, а что делать другим людям? Пусть лучше жена сидит дома.
Конец сценария такой: похороны, двор Дон Кихота, много лошадей, один осел Санчо Панса, который относится к Росинанту как к равному.
Дульцинея Тобосская, которая не жена и не любовница, а мечта и совесть, входит в бедный дом.
На какой-то деревенской мебели стоит гроб.
Тень Рыцаря печального образа на стене.
Дульцинея Тобосская подходит, подсовывает руку под голову Дон Кихота, приподнимает ее и кладет книгу. Книгу «Дон Кихот».
Люди шепчут: «Алонсо Добрый».
Вот мой счастливый конец.
И это можно изменять, как все на свете можно изменять.
Иллюстрации
Виктор Шкловский. Рисунок И. Репина. 1914 г.
Гимназия. В. Шкловский в нижнем ряду второй справа. Петербург, 1910 г.
В мастерской скульптора Шервуда. В. Шкловский в центре. 1910-е гг.
1916 г.
Рисунок Ю. Анненкова. 1919 г.
Всеволод Иванов слева за столом, за ним Шкловский. Конец 1910-х гг.
