Старый литературный кот Гофмана начинает вписывать свои реалистические примечания среди традиционной романтики, самого романтического из искусств, — музыки.
Гоголь, хочу я сказать, Гоголь даже, а не Гофман
[110].
И новый жилец моей комнаты А. Вельтман и его «Кощей Бессмертный», и «Предки Каломереса»
[111].
У меня нет сил на создание романа, который был бы равен мне по силе.
И так я монтирую рассказы с предисловиями.
Кому посвятить рассказ о сиамском — «Подписи под картинками»?
Сергей Третьяков, ты астеник, я пикник. У тебя на столе лежит прозрачное зеркальное стекло и под стеклом твой портрет, как отражение.
Ты очень способный, но никогда не поймешь того, что видишь. Ты так дорого заплатил за проезд до факта, что тебе жалко его изменять, жалко перестраивать.
Между тем, дорогой, нет фактов.
— Хочу ребенка, — говоришь ты.
Но если поставить пьесу, то если даже из выреза сцены выпороть рюш софитов, то все же эта сцена и софиты исчезли, потому что их заменили прожектора.
Прожекторы. Над Москвой скрещиваются они, упираясь в облако. Они стоят над Москвою, то как циркуль, поднимающийся из-за ночи невидимого горизонта, то как трехногие световые марсиане.
Конечно, софиты не выдержали.
Наивность иногда помогает в искусстве. Есть люди, которые считают себя реалистами.
И в каждой эпохе, в каждом искусстве есть люди, которые думают, что они выражают свои мысли без слов, думают, что они преодолели сопротивление форм.
Между тем, содержание — это превращение формы в содержание, и, не превращаясь, оно не становится.
Итак, мой друг, потому что ты мне друг, прими посвященного тебе сиамца. Он не меньший факт, чем китайцы.
Он на самом деле сделан из документов. Документы простые, есть у тебя на полке.
Происходит литературно мой самец от Бунина. Там ехал он на корабле с господином из Сан-Франциско.
Платон спрашивал. Цитирую по памяти: «Что будет со стражами, кому будут нужны они, если они потеряют стражебность».
Факты прижали тебя к теме. Ты потерял возможность литературного шага. Потерял момент превращения.
Друг, ты потерял стражебность.
Если рассказ тебе не нравится, а он тебе не понравился, то я посвящаю тебе одно посвящение.
Не похоже, что мы когда-нибудь сойдемся в литературе. Или встретимся.
Будем думать отдельно, даже друг о друге отдельно будем думать.
Мне грустно, друг, расставаться еще с одним.
Это не значит, что мы ошибались. Мы ошибались не очень. В такую меру, в какую нужно ошибаться, чтобы думать.
Подписи к картинкам
Вам придется задержаться с работой еще на полтора часа, товарищ машинистка. Мне нужно договориться с моим читателем.
Я знаю, что спрашивает читатель. Он говорит — где же здесь единство?
Единство, читатель, здесь в человеке, который смотрит свою изменяющуюся страну и строит новые формы искусства для того, чтобы они могли передать жизнь. Что же касается единства книги, то она очень часто — иллюзия, как и единство ландшафта.
Пройдитесь вдоль наших вещей, найдите точку зрения и наслаждайтесь единством, если вы его найдете.
Я не нашел.
‹…›
На что это похоже?
На пыль, висящую в воздухе и не имеющую веса.
На жалость.
На человека, который идет по дороге с заросшей травой, поет и не знает, что поет.
А на это похож сам писатель.
На песню, которую поют невнимательно.
На бога, который наскоро, в шесть дней, создал мир и доволен, что седьмой день — воскресенье.
Виктор Шкловский
Из книги «О Маяковском»
(1940)
Вступление
Можно по-разному начинать книгу о поэте, если она не его биография.
И биографию не обязательно начинать с начала.
У биографий начала бывают разные.
Есть биографии с рассказами о гениальных мальчиках, о семилетних музыкантах, дающих концерты, о волхвах, которых привела в Вифлеем звезда, о двенадцатилетнем Иисусе, который спорил в храме с учителями. Так написано в Евангелии от Матфея и Луки.
Особенно много таких рассказов в Евангелии от Никодима. Евангелие это — апокриф.
Маяковский день своего рождения описал так:
В небе моего Вифлеема
никаких не горело знаков,
никто не мешал
могилами
спать кудроголовым волхвам.
Был абсолютно как все —
до тошноты одинаков —
день
моего сошествия к вам.
‹…›
Вдохновение застигло поэта в пустыне. Оно застигает, как смерть, пробуждает, как рана. Оно обновляет губы и сжигает сердце. Вот будем думать о том, когда был призван Маяковский. О детстве его мы писать не будем. У него был отец в сюртуке лесничего. Он любил свою мать. У него были любимые сестры.
С отцом ездил Маяковский в горы, на лесистые перевалы, на которых дует дальний горный ветер.
Пейзаж
‹…›
«Детские годы Багрова-внука» Аксакова написаны о радости узнавания мира, о том, как вплывает в сознание река и вода открывает свою прозрачность.
Уже много лет тому назад пришел ко мне сын и сказал:
— Папа, оказывается, у лошадей нет рогов.
Так открывает ребенок жизнь.
Он открывает бабочку, и цвет сосны, и хмурое, недоброе волнение переправы на плотах.
Ребята рождаются одинаковыми, поэты возникают по-разному. Биографии, издававшиеся Павленковым, были фактическими примечаниями к работам Михайловского и других народников. В основе этих одинаковых по размеру книг лежит идея, что история создается героями, а герои рождаются.
Книга Горького, как и книга Диккенса, не монологична. Это книги о человеке, призванном в самом раннем детстве.
