— Раньше не было такой жестокости!.. Раньше культурные
нации дрались... с менее культурными! И всегда побеждали! Цивилизованные эллины
много веков воевали с цивилизованными персами, цивилизованные македонцы
разгромили цивилизованную Мидию, еще более цивилизованный Рим покорил и Персию,
и Македонию, и Египет, и Элладу!.. И с тех пор правил миром. Не Рим, а цивилизация
правила миром! Но впервые... впервые!.. из темных отвратительных лесов и
вонючих болот вышла самая настоящая дикость, что тупо уничтожает всю
культуру!.. Я видел, как наши франки убивали ученых, юристов, поэтов... Для них
это самые бесполезные люди!..
Фарамунд вспомнил, как его самого передернуло от вида своих
соратников, когда тупо и остервенело разбивали молотами мраморные статуи в
захваченном римском городке, едва не бросился останавливать, когда вытаскивали
из библиотеки корзины с книгами и засыпали ими огромную яму на дороге...
Но в то же время в словах красавца-франка... вернее, как бы
за словами, чувствовалась и некая огромная, как гора, неправда.
Не находя слов, он стегнул коня, что делал крайне редко, тот
оскорблено взвизгнул, их бросило навстречу рвущему глаза и губы уже не ветру, а
урагану.
Некоторое время несся в одиночестве, потом его догнал весь
отряд. Там разговор шел о делах в Римбурге, Тревор с хохотом пересказывал
Громыхало и Вехульду сплетни, как дворовые, так и соседские. Редьярд ехал
мрачный, лицо вытянулось. Фарамунду на миг стало жаль удивительного человека,
что страдает не за свою долю добычи, а за чужие и непонятные народы.
— Нас теснят, — сказал он ему, словно стараясь
загладить грубость. — Теснят еще более дикие народы! Звери из степи, что
прямо на конях рождаются, едят, испражняются, спят! Которые едят не только
пленников, но и своих...
Редьярд тут же воскликнул с жаром:
— Надо встать на сторону Рима! И вместе с ним отразить
натиск тех дикарей! Заодно и сами... окультуримся...
Фарамунд покачал головой:
— Я знаю немного, но даже мне уже ведомо, что многие
могучие племена вставали на защиту Рима. Их называют федератами, верно?
— Верно, — сказал с надеждой Редьярд. — Они
поняли...
— Не знаю, — прорычал Фарамунд, — поняли
правильно ли...
— А что не так?
— Где эти могучие племена? Как только встают на защиту
Рима, тут же становятся мелкими и жалкими. Почему у них пропадает воинская
доблесть, как только начинают помогать могучему Риму? Почему наши народы, не
умеющие так красиво шагать в ногу и разом бросать дротики, теснят, бьют,
уничтожают, захватывают их земли, насилуют их женщин, врываются в их дома?
Лицо Редьярда покрылось красными пятнами. Он тяжело дышал, в
глазах сверкнула ненависть. Фарамунд понял, что красавец убил бы его тут же,
если бы это помогло остановить натиск на Рим.
— На все то, — выдавил Редьярд наконец, — на
все то... воля Божья!
Фарамунд расхохотался, снова хлестнул коня. За ним с
грохотом понесся Громыхало. Старому воину быстро наскучили рассказы о том, кто
кого во дворе нагнул, кто у кого ложку украл. Фарамунду показалось, что
Громыхало чуточку стыдно за Тревора, который рассказывал с удовольствием, жил в
том мире, уйдя из этого, свободного, чистого и погрузившись с головой в
кухонный.
К удивлению Фарамунда Редьярд все же решился догнать, поехал
рядом, решительный и напряженный, как тетива на луке. Похоже, у него это
копилось давно, а выплеснуть решился только что.
— Если нас теснят, — заговорил Редьярд, —
если заставляют рушить мир, то мы должны стать этим Римом сами! Взять от него
все, скопировать... пусть пока слепо, а потом мы и сами станем римлянами...
даже если останемся франками!
— Но стать вторым Римом... — спросил
Фарамунд, — значит, когда-то и нас так же?..
Тревор прислушивался с неудовольствием, слишком умные
разговоры, широко раскинул руки, словно собираясь обнять весь свет:
— Но это закон! Даже я знаю. Закон природы или закон
Божий, как теперь говорят все чаще, но от этого никуда не деться!
— Почему?
— Да потому, что... — ответил Тревор.
А Редьярд сказал горячо:
— Нельзя, нельзя рушить мир! А сейчас творится такое...
такое, что мир может рухнуть! Это мы, полудикие франки, потрясены мощью и
величием Рима, необъятной империи, что тысячу лет правит миром, но культурные
люди на то и культурные, что знают: до Рима было бесчисленное количество таких
же империй!.. Была Персидская, была Македонская, были Египетская, были империи
хеттов, мидийцев, ассирийцев... И всегда все заканчивалось одинаково. Империи
рождались, росли, достигали зрелости, умирали. А на их руинах возникали
новые...
Фарамунд сказал со злостью:
— Это я уже недавно слышал. Но на их руинах возникали
такие же!
Редьярд взглянул с таким удивлением, словно конунг усомнился
в существовании коня, на котором сидит.
— Конечно. А как иначе?
Фарамунд стукнул кулаком по седлу:
— А я хочу — иначе!..
Редьярд сказал уже спокойнее, хотя и с прежним огнем в
глазах:
— Хотеть — это одно, а вот реальность...
Желваки вздулись под кожей, глаза Фарамунд вперились в линию
горизонта с такой силой, что в том месте показалось пылевое облачко.
— Не знаю, — ответил он зло. — Но из моего
хотения что-нибудь да выйдет!
Эта весна и лето для Брунгильды Белозубой тянулись, как
никогда, мучительно долго. Она получила все, о чем мечтала: даже не бург, а
свой город, в котором быстро росли мастерские кожевников, оружейников,
виноделов, в пекарне день и ночь полыхал огонь, хлеб пекли вкусный, с румяной
коркой, как она любила с детства, а мастерицы шили ей платья, какие только она
желала.
Фарамунд отбыл, оставив Римбург в ее полное владение. Тревор
подмигивал: как она сумела окрутить свирепого конунга, заставила выполнять свою
волю, на что она надменно улыбалась, но в груди росла злость. Это не она
заставила могучего воителя выполнять свою волю, а он продемонстрировал полнейшее
равнодушие к богатствам и землям, бросив ей такой огромный кусок!
Бросил и пошел дальше. Навстречу славе, навстречу почестям и
ликующим крикам влюбленного в него войска. Навстречу захватам, когда пылают
города, когда врываются во дворцы, убивают мужчин, а рыдающих женщин распалено
насилуют прямо на трупах их мужей. А самых знатных привязывают на постелях,
чтобы всякий франк мог насладиться сладкой плотью нежных патрицианок...
Слухи доходили редкие, с большими перерывами. Дважды,
правда, сообщали, что Фарамунд разбит, а сам он пал в сражении. В Римбурге
повисало тревожное ожидание, Тревор ходил мрачный, говорил успокаивающе, что
такова судьба всех отважных воителей, что первыми бросаются в сечу. И хотя
Фарамунд в бою как сам дьявол, но и дьяволу не уберечься в сече от брошенного в
спину топора или метко выпущенной стрелы. Рано или поздно все герои гибнут,
только погань живет и плодится...
