— Римляне — не народ! — воскликнул Редьярд. —
Римляне — это культура. Ежегодно римский император дает римское гражданство
многим из варваров. Не только их вождям, но часто жалует этим высоким званием
целые воинские дружины! И все они с той минуты считаются римлянами.
Тревор задумался, подергал ус, Голос стал несколько мягче:
— Ну, если так... Хотя я бы все равно не бросил своих,
однако... Не знаю, Редьярд. Это ты учился римской юрис... юристпу... словом, их
премудростям, а я с мечом в руке служил им недолго. Зато потом защищал свои
земли от тех же римлян. В этом Фарамунде я чувствую некую правоту. Не головой,
а так... хребтом. Но я вижу, ты весь как струна. Что ты задумал? Что ты
задумал, Редьярд?
Редьярд опустил голову. В помещении повисло тяжелое
молчание. Тревор поежился, из окна словно бы пахнуло зимой, а по всему
помещению замелькали снежинки.
— Я должен выбирать, — ответил Редьярд не своим
голосом. — Выбрать между культурой и... дикостью. Но культура, как мне
говорят, чужая, а дикость — это мой народ. Да, мой народ дик и невежественен.
Но культура... она не бывает чужой! Это... это культура!.. Знаешь, дядя, я уже
сделал свой выбор. Наверное, я сделал его давно, но не подворачивался случай...
показать, на чьей я стороне.
— И что же...
— Я пошлю в Помпеум верного мне человека. Или даже сам
поеду! Если там будут знать, то сумеют отразить нападение. Возможно, наконец-то
погибнет этот безжалостный человек... и тогда эти завоевания прекратятся.
Тревор воскликнул с ужасом:
— Постой!.. А как же твоя клятва верности?
Редьярд ответил с болью в голосе:
— Дядя, мне очень больно и гадко... Но это во мне
говорит прошлое. Однако я теперь — христианин! А моя новая вера гласит, что
всякие клятвы христианина перед язычником необязательны. Я могу быть верен
только самому Господу Богу. И все делать для его величия и славы! Потому я
считаю себя свободным от клятв этому Фарамунду.
— Редьярд, опомнись...
Он покачал головой:
— Дядя, это ты опомнись. Он зашел слишком далеко! Он
уничтожает любое влияние Рима, а это... это я даже не знаю, как назвать! На
величии Рима весь мир держится. Все законы, все правила — все создано в Риме.
Без Рима весь мир бы рухнул в хаос. И рухнет, так как варварские орды со всех
сторон, как морские волны, бьют в твердыни Рима, подтачивая его несокрушимые
прежде стены...
Тревор высвободился из его объятий. Глаза старый воин не
поднимал, а когда заговорил, голос был тусклый, изломанный страданием:
— Редьярд, я люблю тебя. Ты всегда был мне как сын.
Может быть, новая вера и освобождает человека от данных им клятв... Но я, даже
приняв такую веру, сам бы не считал себя свободным от клятвы. Ибо ты давал
клятву не перед старыми богами, даже не перед Фарамундом...
— А перед кем же?
— Перед собой, Редьярд. Перед собой. А от себя уйти
труднее, чем даже от прежних богов.
Редьярд упрямо вскинул голову. Подбородок выдавался вперед,
лицо было суровым и решительным, а глаза сверкали огнем новой веры.
— Каждый это понимает, как знает.
Фарамунд принимал присягу в верности, покорности, когда
прибыл Тревор. Пыль покрывала его седые волосы и плечи таким слоем, что он
казался статуей из серого гранита. Лицо тоже стало серым, только глаза сверкали
по-прежнему живо и задорно. А когда проехался вдоль строя молодых воинов, сам
помолодел, расправил плечи, смотрел соколом.
Вечером осчастливленный хозяин местного бурга давал пир в
честь почтившего его вниманием конунга. Тревор сидел по правую руку, пил и
нахваливал, но Фарамунд видел, что старому вояке не терпится сообщить что-то
веселое.
В самом деле, Тревор выбрал момент, когда все орали походную
песнь, наклонился к Фарамунду, шепнул заговорщицки:
— Рекс, я заметил, что живот вашей жены несколько
округлился.
Фарамунд напомнил суховато:
— Супруги, Тревор. Брунгильда — всего лишь супруга.
— Пусть супруга, — согласился Тревор, который не
видел разницы, — я хочу сказать, что я замечаю первым то, что другие
заметят позже. Так вот, живот вашей жен... супруги теперь несколько великоват.
А при ее тонком стане это становится заметно почти сразу.
Фарамунд вскинул брови.
— И что?
Голос его стал строже, но Тревор не смутился:
— Все уже знают, что... все эти гнусные слухи, что...
якобы... ну, что рекс не посещал ее ложа... все это ложь, и что рекс... ну, на
самом деле рекс не стал бы довольствоваться служанкой, когда у него такая
блистательная жена...
Фарамунд слушал, брови все больше ползли вверх. Это было
что-то новое. Похоже, то не был просто каприз обиженной женщины, когда она
пришла в его постель сама, заменив собой служанку. А если и был, как ему тогда
показалось, то теперь она начинает... неумело, неуклюже, но начинает борьбу за
свое место в его жизни.
— Поздно, — вырвалось у него горькое. — У
меня все мертво. Пожар бушевал так долго, что выгорело все!.. Один пепел... да
и тот сгорел.
Тревор кивал, соглашался, глаза стали грустными, а взгляд
ушел сквозь толстые стены.
— Да, — сказал он совсем тихо. — Лютеция —
это луч чистого солнышка в нашей грязи. Она была как ангел!.. Говорят, кого
боги любят, того и забирают к себе раньше. А Брунгильда — ее младшая сестра...
Она совсем ребенок — гордый и своенравный, с острым язычком. В то время как все
внимание родителей было отдано Лютеции, которой дали лучшее воспитание,
образование, к ней были приставлены лучшие наставники, ее младшая сестра была
предоставлена сама себе... Ну, не заброшена, но родители считали, что до нее
черед дойдет потом, когда удастся удачно выдать замуж старшую. Потому
Брунгильда росла как дикая роза: расцветала, но между цветами таятся острые колючки!
Он засмеялся, что-то вспомнив. Усмехнулся и Фарамунд,
попытки Тревора как бы заново сосватать ему Брунгильду, на этот раз сосватать
сердце, совсем уж явные, неуклюжие.
— Спасибо тебе за доброту, — сказал он
тепло. — От кого-кого, но от тебя совсем не ожидал. Спасибо!
— Да что ты, рекс...
— Но сердце мое все еще принадлежит Лютеции, —
закончил Фарамунд. — И места для другой в нем нет.
Тревор кивнул, но что-то в голосе рекса, похоже, ободрило,
он сказал обнадеживающе:
— Время лечит, рекс. Не будем торопиться.
Глава 34
Пир длился уже несколько часов, общий порядок оказался
забыт, все разбились на кучки, беседовали и спорили, зал гудел от множества
голосов, а тяжелый воздух еще сильнее пропитался запахами вина, мяса и пота.
Фарамунд пытался сосредоточиться на лицах воинов. Всех
поведет с собой, некоторых надо будет назначить вожаками отрядов. Лучше всего
люди раскрываются вот на таких пирах...
