Громыхало тянул дальше, ему жаждалось на базар, но Фарамунд придержал,
заинтересовавшись. А человек поворачивался перед толпой, воздевал руки,
потрясал ими, ему кричали восторженно, он поклонился с достоинством и, откинув
гордо голову, прокричал:
— Квириты!.. Достойные граждане великой империи римлян!
Доколе будем терпеть засилье варваров?.. Они же недочеловеки!.. Наш префект
идет у них на поводу, стесняет наши свободы!.. Права человека ущемлены! Он
посмел запретить храмовую проституцию, так как это оскорбляет чувства
варваров... но что нам варвары?.. Мы вольны совокупляться как в храме, так и на
улицах!.. Как с женщинами, так и с животными, ибо все мы — дети великого Зевса!
Он сам в виде быка покрыл Непеду, в облике жеребца — Шедулу, а лебедем —
Леду!..
Народ на улице заорал одобрительно:
— Верно! Верно говоришь!
— Правильно!
— Вернуть права человека!
— Вернуть права граждан!
— Да погибнет мир, но пусть свершится справедливость!
Оратор перевел дух, закричал громко и пронзительно, ибо
подходили еще заинтересовавшиеся, надо докричаться до всех:
— Все, что естественно, не позорно!.. А наш префект в
угоду варварам пытается... да-да пытается!.. Честь — это выдумка варваров!..
Самое ценное у человека — его жизнь, только цивилизованные народы знают ее
высшую цену!.. А для спасения жизни ничего не жалко отдать или потерять. Пусть
префект сам берет оружие и защищает врата крепости!.. Для цивилизованного
римлянина нет такого понятия, как трусость. Трус... он остается жить! Потом он
приходит к жене погибшего героя, тащит ее в постель, пользует ее и ее детей, их
коз и собаку!.. Это для тупых варваров он трус, а мы, просвещенный и мудрый
народ, называем его правильно: благоразумным, мудрым, впередглядящим!.. Так не
будем же уподобляться варварам, как хочет префект!.. Если варвары придут, то
пусть берут крепость. Лучше жить на коленях, чем умереть стоя!
Фарамунд ощутил странное головокружение. В груди нарастало
смятение. Оратор говорит отвратительные вещи, но говорит... правильно. В войнах
всегда гибнут лучшие, а трусы... трусы обычно выживают. И хотя их изгоняют свои
же сородичи, но все же трус остается жить, он ходит по земле, ест жареное мясо,
ласкает женщин, ему светит солнце, поют птицы...
По коже пробежали отвратительные мурашки. Что-то было
отвратительное в этих правильных мыслях, что-то глубоко порочное, мертвящее, а
не спасающее, он не понимал, но шерсть встала на загривке дыбом, из горла
вырвалось звериное рычание.
Громыхало упорно тащил к рынку. Там, по его словам, столько
всего, что глаза разбегаются. Фарамунд, у которого глаза и так разбегались,
уперся.
— Погоди, — попросил он. — Дай понять...
— Да что понимать? Вон на рынке...
— Мне уже достаточно, — оборвал Фарамунд. —
Теперь надо переварить. Иначе можно подавиться...
Громыхало вытаращил глаза, но вождь выглядел серьезным,
челюсти стиснуты, а глаза смотрят сквозь стены, словно зрят бессмертных богов.
А Фарамунд шел медленно, старался вжиться, понять,
посмотреть на мир глазами горожан, будь это римляне или местные франки, что
родились в этом городе или пришли на службу.
Со стен города видно, что черные столбы пожаров вдали ширятся.
В крепости некоторые, как заметил Фарамунд, влезали на крыши, тревожно
перекрикиваются. Он уловил обрывки разговоров, что на этот раз с севера идет
вождь варваров, который не знает пощады даже к своим, а захваченных римлян
подвергает таким жестоким пыткам, что несчастные сходят с ума гораздо раньше,
чем к ним приходит смерть.
Похоже, больше всех сегодня зарабатывали лодочники. С той
стороны город упирался в реку, многие из этих, которые больше всего на свете
ценят жизнь, спасались бегством.
Фарамунд не поверил глазам, когда прямо на виду у всех в
городе начались грабежи. У главного склада перебили охрану из двух престарелых
легионеров, выбили двери. Народ радостно растаскивал мешки с зерном, соль,
сушеные фрукты, амфоры с маслом. Рядом вспыхнул пожар, но никто не бросился
гасить, как поступил бы любой франк, хотя огонь угрожал перекинуться на склад,
а потом и на дома.
Наконец на колокольне тревожно зазвучал набат. Горожане,
пользуясь слухами о подходе варваров, хватали прямо на улицах сборщика налогов,
судью, избивали, кому-то привязали к шее огромный камень и потащили на стену,
кто-то заорал, что знает, где живет самый богатый ростовщик...
Громыхало в возбуждении толкнул Фарамунда в бок:
— Смотри, смотри! Сейчас начнется.
— Что?
— Видел куда проскакал легат?
Богато одетый всадник пронесся через площадь к угрюмого вида
длинному зданию из тяжелых грубо отесанных глыб. Навстречу выскочил коренастый
человек в блестящем медном шлеме и медных латах, но с голыми ногами. Вместо
привычных штанов на нем легкомысленно колыхалась юбочка, похожая на детское
платьице.
Всадник спрыгнул на землю, он тоже оказался в таком же
детском платьице. Фарамунд преисполнился к ним к обоим презрением. Это —
римляне?
— Что такое схола?
— Барак, — объяснил Громыхало непонятно. —
Ну, казарма, ясно?
— Нет.
— Ну, место, где живут солдаты.
— Солдаты?
— Воины. Легионеры. И не только легионеры. Смотри!
Из каменного здания выбегали вооруженные мужчины. Выбегали
быстро, красиво, ни один не толкнул другого, хотя их десятки... уже сотни!
Послышался властный крик, легионеры выстроились в считанные секунды. Щиты
сомкнулись краями, острые мечи как жала высунулись в щели между щитами. Вся
манипула выглядела огромным железными животным.
На глазах изумленного и очарованного Фарамунда встали в
четыре ряда, замерли, нечеловечески ровные, красивые такой свирепой
мужественной красотой, что у него от волнения затряслись руки, а на глаза едва
не навернулись слезы восторга.
Легат вскинул руку, гордый и красивый. Теперь даже дурацкое
детское платьице не казалось уродливым. В легате и всем войске была страшная
мужская красота. Послышался короткий вскрик, словно грубо гавкнул огромный пес.
Ряды дрогнули, качнулись и разом двинулись от схолы, шагая в ногу так дружно,
что вся каменная площадь разом вздрагивала и раскачивалась.
Снова короткий вскрик, весь страшный монолит внезапно густо
порос длинными копьями. Наконечники показались Фарамунду настолько длинными и
широкими, что походили на мечи с непомерно длинными рукоятями.
Он с испугом смотрел на эту шагающую стену. Страшные своим
нечеловеческим единством, легионеры двигались как одно существо, Он внезапно
ощутил в их выучке те бесчисленные войны, которые тысячи лет вела и неизменно
выигрывала империя. Что можно противопоставить такой страшной силе?
