Он с ужасом искал... и не находил.
— Ну, как тебе? — спросил Громыхало довольно
— Крас-с-сота...
— То-то, — сказал Громыхало, словно он был легатом
этого прекрасного войска. — Ты еще увидишь, как они дерутся!
— Представляю...
— Представлять будешь потом. Это надо видеть.
Манипула двигалась как чудовищный дракон, весь в плотной
чешуе щитов и с длинными смертоносными сариссами. Даже не дракон, а гигантская
многоножка, чьи кованые сапоги заставляют вздрагивать землю ударами в такт.
Легионеры повернули за угол точно и согласованно, не теряя
строя, это выглядело как будто длинная панцирная многоножка двигается легко и
свободно.
Народ на площади разразился гневными криками. Навстречу
легионерам выбежали молодые парни, на ходу раскручивая над головой пращи. Тяжелые
камни вспорхнули над головами, как вспугнутые воробьи. Воздух залопотал подобно
порванному парусу. Камни с сухим стуком били в щиты, шлемы, а один легионер, не
успев вздернуть щит, опрокинулся навзничь с кровавой кашей на месте лица.
Фарамунд увидел, что дыра на месте легионера тут же
затянулась, как затягивается отверстие в ряске от брошенного в пруд камня.
Стена щитов надвигалась, даже не качаясь при каждом шаге.
Легионеры шли в ногу, нечеловечески тяжелые, страшные.
Из домов выбегали люди, в руках у кого праща, у кого меч,
копье, дротик. Фарамунд изумился, когда ему сунули в руки широкий неуклюжий
щит, а совсем дряхлый старик протянул ему короткий меч:
— Покажи им! Покажи!
Громыхало уже был с мечом, таким же точно коротким, похожим
на нож для разделки рыбы, злобно и насмешливо кривил губы. Толпа ощетинилась
разновеликими копьями, дротиками, прикрывалась щитами. Все, как понял Фарамунд,
местные франки, что живут в городе, служат римлянам, платят им подати, но не
уходят, как поступили бы настоящие вольные франки, а просто требуют от своих
хозяев все больше и больше жратвы, вина, развлечений, свобод...
Ровная стена легионеров надвигалась, кое-где соприкоснулись
с толпой, оттеснили. Фарамунд с дрожью в теле смотрел в узкую щель между
квадратными щитами и металлическими шлемами. Глаза легионеров смотрели в него
холодно и равнодушно, как глаза ящерицы или большой рыбы.
Он выставил щит, круглый, деревянный. Легионер сделал шаг
вперед, а с ним и вся стена щитов, Фарамунд ощутил толчок, который отбросил
назад с такой неодолимой силой, что едва не опрокинулся на спину: на его щит
давила вся стена сцепленных краями щитов легиона!
Римлянин жал щитом, умело перенося вес тела на правую ногу,
но равновесия не терял. Он знает, а теперь видел и Фарамунд, что пока строй
един, то с самим легионером ничего не случится. Если же нажать так, что
каким-то чудом заставить легионера отступить на шаг, то сосед легионера справа
молча сунет лезвием в левый бок, этот так же молча переступит через труп тупого
варвара, и стена двинется дальше.
Вот почему эти железные легионы прошли победным шагом по
всем землям и народам! Они даже не вступили в бой, здесь ведь свои горожане,
просто идут, а вся огромная толпа, где народу впятеро больше, бессильно
пятится! Рядом с ним натужно сопит и отступает шаг за шагом могучий, как бык,
Громыхало, кто бы его заставил попятиться! — с другого плеча слышится
кряхтение другого местного франка, явно кузнец, весь пропах дымом и запахом
железа, он покраснел, как вареный рак, напрягся, но его ноги скользят по
ровному камню, а железная лавина наступает без всяких усилий. Это монолит,
монолит из одинаковых железных брусков, слитых воедино, а они, которые
отступают... даже если каждый по одиночке что-то да стоит, то, что они рядом с
настоящей армией?
Они выдавливают толпу к городским воротам, понял он. Боятся
проливать кровь, чтобы не разъярить толпу еще больше. Судя по крикам, префект
пообещал какие-то уступки, снижение налогов. Врет, конечно, не в его власти
снижать налоги.
Громыхало хрипел, шея стала угрожающе багровой, жилы страшно
вздулись. Он упирался так, словно от его усилий зависела судьба всех франков на
свете. Стена легионеров почти не замедлила шаг, шагала медленно, мерно, но
Фарамунд уже чувствовал спиной приближение городской стены.
— Хватит, — прохрипел он. — Громыхало!..
Хватит! Это не наше дело.
Громыхало налегал всем весом на щит, с той стороны на щит
давил закованный в блестящие латы легионер. Не такой огромный, как Громыхало,
но его щит справа и слева был сцеплен краями с такими же щитами таких же
одинаковых легионеров. Разъяренного франка отодвигало, как если бы он был из
пуха.
— Не могу... — донесся сдавленный хрип Громыхало.
Фарамунд только теперь ощутил, что в спину давят другие
потные жаркие тела. Легион отодвигал не его с Громыхало, а всю толпу, и дивно,
что он еще не задохнулся в этой тесноте.
Потом было самое позорное. Их прижали к стене. Ворота были
распахнуты, их выдавили за город как загустевшее масло из бурдюка. Их не били,
только самых последних подгоняли ударами копий, да и то тупыми концами.
Ворота заперли, слышен был крик легата, после чего земля
вздрогнула, раздался грохот подкованных сапог. Грохот удалился, затих, легион
вернулся в казарму.
По эту сторону ворот стоял злой крик, но многие хохотали,
веселились, рассказывали друг другу, как отважно они держались.
Громыхало сидел на земле, по лицу бежали крупные струи пота.
На Фарамунд взглянули злые глаза, но Громыхало дышал тяжело, выговорить ничего
не мог, Фарамунд спросил:
— И что... теперь?
— Да ничо, — огрызнулся Громыхало. — Давно
меня так не позорили!
Фарамунд кивнул на толпу:
— Да они вроде бы не чувствуют себя опозоренными.
— То они. А то мы!
— Да ладно... Я, к примеру, рад, что видел такое. Что
будет с ними?
Громыхало раздраженно отмахнулся:
— Дадут поостынуть, а потом ворота откроют. У всех
здесь дома, семьи. Им просто показали, что сила по-прежнему в руках префекта. А
тебя что, в самом деле, не задело?
— Задело, — признался Фарамунд. — Еще как
задело.
Глава 12
Все эти дни его трясло от радостного ожидания. Лютеция...
Лютеция. Лютеция!.. Солнце как проклятое заблудилось где-то по ту сторону туч,
не сумело отыскать дорогу к горизонту, так и застыло, задремало, превратив
короткий день в бесконечный год.
Чувствуя, что начинает бросаться на стены, он собрал войско
и подвел к Люнеусу. К нему ежедневно приходили молодые парни из соседних и
дальних деревень, просились в его войско: все горели жаждой подвигов, воинской
славы.
В городке снова побывали соглядатаи, все вызнали, теперь
Фарамунд мог раздумывать, как же удовлетворить ущемленное самолюбие.
