Фарамунд рассекал мечом спины, затылки, несся дальше, и лишь
когда под ударом упал последний, со злым недоумением огляделся по сторонам.
Конь пробежал немного, волоча упавшего, остановился. Брюхо было в мыле, с удил
капала пена. Никто не ушел, а кто успел скакнуть в кусты, и пытается уйти
пешком через заросли, того изловят лесные молодцы. Здесь же ни одного из тех,
кто поднимался выше казармы, да и то не легионерской, а вспомогательных
отрядов....
Возвращались все еще злые, не насытившие сердца местью.
Между деревьями трупы лежали уже голые, многие изрубленные в припадках ярости
уже после смерти. Над телами роились крупные зеленые мухи. Двое волков, рыча,
выдергивали кишки из распоротого или прогрызенного живота.
Фарамунд вскричал в гневе:
— Так неужто ни одного не взяли?
— Ни одного, — ответил Громыхало с сожалением.
— Эх, — сказал Фарамунд со злостью, — я же
говорил!
— Не утерпели, — сказал Громыхало, — а
жаль... Я бы хотел хоть парочку повесить сам... На дереве хорошо вешать! Так, чтобы
стоял на пальчиках. Ветка пружинит, тянет вверх, глаза выпучены, морды красные,
пена изо рта... Стоят на цыпочках, будто взлететь пытаются, ха-ха!
Люди все еще раздевали убитых, доспехи складывали на одну
телегу, и так полную разными товарами почти доверху, одежду и сапоги — на
другую. Своих убитых оттащили в сторону, но их оказалось так много, что полдня
только копать могилу.
— Души их уже на небесах, — сказал
Фарамунд, — а тела... Кто из мужчин обращает внимание на одежду? Главное —
сберечь в чистоте свой меч, а не ножны.
Громыхало согласился восхищенно:
— Хорошо сказано, рекс! Душа — это меч, а тело — всего
лишь ножны
— А, покинув ножны, — заключил Фарамунд, —
душа свершит еще более великие дела!
Он дал сигнал двигаться, римские кони послушно потащили
тележки, как вдруг донесся чистый звонкий голос:
— Рекс, неужто оставите этого поганца? Он же смеется
над нами!
На пригорке на своей рыжей лошадке сидела Клотильда.
Фарамунд проследил за нею взглядом. Служанка, задрав голову, грозила небу
кулаком. В двух шагах гордо вздымалась исполинская сосна. Присмотревшись,
заметил, как на самой верхушке среди редких ветвей мелькнула нога в римской
сандалии.
Фарамунд спросил быстро:
— Кто там?
Клотильда сказала негодующе:
— Да парнишка с ними был! Когда начали рубить
последних, он выскользнул, сиганул на это дерево!
Фарамунд окинул взглядом высокий гладкий ствол, совершенно
без сучьев, как у всякой сосны, выросшей в густом лесу, когда первые ветви
начинают расти на самой вершинке.
— Зачем тебе этот парнишка?
— У тебя других вообще нет, — отпарировала
Клотильда, словно разговаривала не с могущественным рексом, а с парнем из
соседнего дома. — К тому же... он не воин. А такие всегда больше знают.
Фарамунд ощутил, что в груди тревожно екнуло.
— Ты права, девка... Как он туда взобрался?.. Силен!
Стрелами не пробовали?
— Ловит! Еще и смеется, гад.
Фарамунд бросил отчетливо:
— Срубить.
Несколько человек с готовностью взялись за топоры. Видимо,
это были неудачливые стрелки, ибо стук топоров пошел частый, дерево начало
вздрагивать от ударов.
Фарамунд выждал, сделал знак приостановиться, крикнул в
тишине:
— Эй, на дереве! Слезай.
После паузы из-за веток прозвучало:
— Зачем?
— Рухнет, придавит, — объяснил Фарамунд.
— Меня смерть не страшит, — последовал гордый
ответ.
— Не смерть, — объяснил Фарамунд
безжалостно. — Тебя придавит, ты останешься калекой. Будешь ползать в пыли
дорог с перебитыми ногами и сломанной спиной.
Ответа не было, топоры застучали с удвоенной силой. Затем с
высоты прозвучало:
— А если слезу?
— Может быть, убьем сразу, — объяснил
Фарамунд. — Может быть, сперва сами искалечим, изувечим, натешимся, а
потом убьем. Но... может быть, ты останешься цел и невредим.
После паузы, когда один из воинов, не дождавшись решения,
уже врубился острым лезвием в ствол, сверху прозвучало:
— Рискну.
А внизу, не выпуская топоров из рук, попятились, встали в
круг. С дерева быстро спускался молодой парень, худощавый, в драной полотняной
рубашке и кожаных штанах. Вехульд ухватил его за шиворот раньше, чем подошвы
коснулись земли.
Правая щека парнишки была в потеках смолы, туда налипли
чешуйки, делая щеку похожей на спину толстой змеи, а в волосах, тоже тронутых
сосновой смолой, торчали зеленые иголки и перья.
Фарамунд спросил нетерпеливо:
— Ты служишь римлянам? Морда у тебя смышленая. Если ты
уже знаешь, кто я, то догадайся, что я ищу. Не ответишь...
Он кивнул Вехульду. Тот пригнул парня, заставив опуститься
на колени, ухватил за волосы и пригнул голову к земле. Парень слышал, как
вжикнул меч, покидая ножны.
— Ты хочешь отыскать похитителей Лютеции, —
торопливо прокричал он. — А я знаю, куда ее повезли...
Вехульд отпустил его волосы, не дожидаясь знака от рекса.
Парень вскинул голову. Глаза живые, отметил Фарамунд, хитрые. От страха быстро переходит
к надежде. До самой последней минуты не верит, что с ним что-то случится. Даже
когда меч снесет голову, все еще будет думать, что удастся вывернуться...
— Что-то слишком много знаешь, — сказал Фарамунд
медленно. Сердце колотилось, он нарочито растягивал слова, чтобы не дать
побежать впереди мыслей, прыгая и сшибая друг друга. — Слишком...
За спиной бухнул Громыхало:
— Рекс, надо ехать. Если римляне узнают, что мы
перехватили обоз... Они такие! То спят-спят, то начинают шевелиться.
— Езжайте, — велел Фарамунд. — Я догоню.
Он осекся, ибо телеги уже тянулись по дороге. Громыхало не
сомневался в решении рекса, хорошие военачальники получились, не заглядывают в
рот, делают сами все, что нужно, молодцы. Многие переоделись сразу, сбросили
лохмотья, щеголяли в блестящих римских панцирях. На головах дорогие римские
шлемы, что закрывают уши и даже щеки, только мечи разбойники оставили свои:
настоящие, длинные, из хорошей закаленной стали.
Он кивком велел Вехульду сесть на коня, а пленнику сказал
как можно небрежнее, хотя сердце колотилось, а жар опалил щеки:
— Встань. И рассказывай все, что знаешь.
Парень сказал с жаром:
— О, Господин! С великой радостью!.. Итак, вначале была
Тьма, а Дух Божий носился над водами. Потом Господь сказал: да будет свет...
