Правда, едва несколько смельчаков попробовали захватить их,
половина провалилась в болото, остальные с позором попятились. С тех пор только
грозили кулаками издалека.
Фарамунд трижды ходил на болото. Он чувствовал, что сумеет
пройти до самой стены, там укреплена слабее всего, но в одиночку не прорваться.
А остальных придется вести за собой длинной цепочкой... Перебьют.
Он прикидывал разные трюки, сколько понадобится народу для
прямого штурма, когда через боковую калитку в сторону болота вышел невысокий
упитанный человек, С ним были дети, целая группа, мальчики и девочки не старше
семи-восьми лет.
Фарамунд наблюдал, как они рвали цветы, потом начали
отходить от спасительной двери все дальше и дальше. Дети собирали цветы
увлеченно, учитель указывал, какие рвать и, как показалось Фарамунду, незаметно
оттеснял их от городской стены в сторону лагеря франков.
Его сердце забилось чаще, а ноги сами понесли в ту сторону.
За ним двинулись Вехульд и Громыхало. Фарамунд сказал негромко:
— Все назад. Как можно дальше...
— Но...
— Выполняйте.
Он уже видел, что мужчина с детьми отошли слишком далеко,
что успеть спастись бегством, даже если бросится к ним бегом. Мужчина явно все
понимает, все делает намеренно.
Фарамунд пошел навстречу так же медленно, неспешно. Дети
собирали цветы, уже едва помещаются в руках букеты, а мужчина еще издали
заискивающе заулыбался, поклонился.
— Что это значит? — спросил Фарамунд.
— Меня зовут Тертуллий, — ответил мужчина тонким
дребезжащим голосом. — А это дети, которых я учу. Это дети правителей
города и самых знатных горожан. Я знаю, что ты все равно возьмешь этот город.
Как брал уже другие. Но я не хочу, чтобы при штурме погибали люди!.. Хоть наши
защитники, хоть твои доблестные воины. Для меня — это все люди...
Внезапный гнев всколыхнул грудь Фарамунда. Он стиснул
челюсти, спросил сдавленным голосом:
— И что предлагаешь ты?
— Ты заберешь детей, — сказал Тертуллий, —
покажешь их и потребуешь сдачи города. Вон единственный сын правителя, а эта
девочка — единственная дочь начальника гарнизона. Они откроют ворота и сдадут
город!
Гнев бурлил так, что ему стало трудно дышать. В глазах на
миг застлало красной пеленой. Он перевел дыхание, страшным усилием загнал
бешенство поглубже, его голос почти не дрогнул, когда обернулся и крикнул:
— Вехульд, ко мне!
Раньше Вехульда примчался быстроногий Унгардлик, резвый, как
молодой олень. Фарамунд кивнул на Тертуллия:
— Свяжи ему руки за спиной. Покрепче!
Тертуллий побледнел. Глаза стали круглые, губы затряслись:
— Зачем? Ведь я вам так помог...
— А себе? — спросил Унгардлик весело.
— Мне ничего не надо! — выкрикнул
Тертуллий. — Это не предательство, а акт... акт спасения! Как жителей
города, так и ваших!
Фарамунд кивнул Унгардлику:
— Наломай прутьев. Каждому ребенку по пруту. Понял?
— Догадываюсь, — ответил Унгардлик. Он широко
улыбался, — У этого учителя такая жирная задница.
Когда он принес прутья, Фарамунд раздал детям и сказал
раздельно:
— Ваш учитель привел вас ко мне в плен. Это — нечестно!
Он вас предал. Поэтому возьмите эти прутья и лупите его, пока не пригоните
обратно в город. Надеюсь, вам откроют главные ворота.
Прошли сутки, а на следующий день из ворот выехал одинокий
всадник. Фарамунд с волнением выехал навстречу. После поражения от готов что-то
перевернулось в душе, от уверенности в себе так быстро переходил к отчаянию,
что кожа покрывалась волдырями.
— Я — Кенпер, — сказал человек. — Комендант
гарнизона. Я родился и жил в этом городе, я женат на дочери господина префекта,
и вообще... словом, хотя я явился один, но уполномочен говорить от имени
горожан. Но сперва я хотел бы узнать...
Фарамунд кивнул:
— Если не касается военных тайн, спрашивай.
— До нас дошли слухи, что у вас настолько странное
войско... Однажды, когда вы перед одним городом устроили стоянку, прямо посреди
лагеря оказалась яблоня. Ветки просто гнулись под тяжестью спелых яблок. Было
такое?.. И когда войско, переночевав, ушло дальше, осталась не только цела сама
яблоня, но уцелели даже яблоки!
Фарамунд засмеялся:
— Помню, было такое! Я за неделю до этого шестерых
повесил за грабежи. Так что это у моих людей вовсе не от доброго нрава...
Комендант поклонился:
— Спасибо за честный ответ. Я уполномочен заявить, что
мы сдаем город. Без всяких условий.
С этого дня Фарамунд считал только захваченные города,
пренебрегая простыми бургами. Здесь, в южной части Галлии, где римское влияние
чувствовалось неизмеримо сильнее, настоящей добычей были римские или
поримленные города. Встречались города, где на все население попадалась одна
римская семья, но городок упорно называл себя римским.
Правда, останавливаться Фарамунд предпочитал в бургах. Эти
угрюмые крепости, всегда стоящие отдельно, нависали над остальным миром, как
орлиные гнезда над гнездовищами серых уток.
Сегодня он полдня принимал военачальников, выслушивал,
отдавал приказы, но в душе тревожно щемило весь день. Он не понимал причины,
пока солнце не опустилось к горизонту, когда двор залило тревожным красным
светом заката.
Этот простенький бург стал неуловимо похож на бург Свена,
который тогда казался огромным и несокрушимым. А бург Свена всегда напоминал о
Лютеции... Из груди Фарамунда вырвался горестный вздох. На глаза навернулись
слезы. Он со злостью больно укусил себя за большой палец, но слезы все-таки
выкатились. Он чувствовал, как они бегут по щекам, срываются с подбородка...
В узкой щели окна шевелилось что-то страшное,
отвратительное. Скреблось, заглядывало в комнату, тут же пугливо пряталось. С
мечом в руке он подошел вдоль стены, с облегчением выдохнул зажатый в груди
воздух. Это же дикий виноград взбирается по стене, цепляется усиками за все
выступы, старается влезть во все щели, неутомимо взбирается на крышу. Дай ему
волю, заплетет весь дом.
Затем, когда выплакался, нахлынуло странное желание раздеться
донага, остаться свободным, не оскверненным одеждой, пойти, а затем побежать,
понестись... то ли прыжками, то ли в полете... Он не знал, что с ним, но
странное чувство распирало грудь уже с такой силой, что он просто физически
чувствовал, как пробуждается в нем нечто странное, ночное, что при ярком
солнечном свете не существует вовсе, а если и существует, то забивается в такие
уголки души, что не выковырять ни ножом, ни иголкой...
Слезы наконец высохли, но в душе стало пусто и горько,
словно там протерли полынью. Не в силах оставаться в одиночестве, вышел,
движением руки велел дверным стражам играть в кости дальше, он бург не покинет.
