– Я почём знаю…
– Юшку в блюде всяко покинут. Мыть станем, подлижем.
В углу переднего двора очистили подход к надпогребнице. Вскрыли поруб, начали спускать припасы на завтрашний и все прочие дни. Как водится, затеяли возню, пошучивая: а вот стремянку подымем, крышку закроем, вылезь-ка! Над устьем добротного ямника завивался лёгкий туман. Тепло земных недр по-прежнему не сдавалось морозу.
Лыкаш, занятый семью делами одновременно, вдруг всё бросил, побежал искать Ворона. Дикомыт не был падок на лакомства с высокого стола, вдруг жаренину отвергнет?..
– Его учитель увёл, – сказал Хотён.
«Ну ладно. Может, изволением Владычицы, отведает ради великого дня. Да и орудья на седмице никакого быть не должно…»
– Крепко ли Воробыша гнал? – спросил Ветер. – А то я тебя, щадливого, знаю!
Ворон улыбнулся.
– Всё по твоему слову, отец. Лишней милости не оказывал.
– Каково с бега мишенил? Долго отпыхивался?
– Сразу бить начал. Ни одного промаха не дал.
– Вот как! Ужели и на раскате не устрашился?
Крутой спуск, покорёженный земным содроганием. Дорога в повороте, жутковато скошенная к обрыву. Клыки пней, так и не поглощённые снегом…
– Уточкой сел, – прищурил весёлые глаза дикомыт. – Встал, волоса́ пригладил, далее побежал.
Источник нашёл взглядом Лыкаша: бодр, проворен, в обиходных делах как рыба в воде. Ветер почесал бороду:
– Ты его точно не на себе притащил?
– Как можно, отец. Лишней милости…
Сухие поленья, вынесенные из-под крова, занялись быстро, жарко. Молодые мораничи детски радовались огню. Скучились, тянули руки в тепло.
– А почему Хотён с троими раньше вернулся?
– Так продрогли. Одевались во все ноги бежать, не в полноги.
– Ладно, – кивнул великий котляр. «Хвалишь мне Лыкаша, на самом деле про себя сказываешь. Понял ли, сын, что не только Воробышу испытание было?.. Ныне убеждаюсь: пора допустить тебя к сокровенному. Ты будущий учитель. А Хотён никогда и стенем не станет…»
У костра кто-то завёл радостную хвалу. Её дружно и слаженно подхватили, но в подборе певчих недоставало единственного голоса, способного всё собрать, одним крылом метнуть в небо.
– Теперь ты готов, сын.
Ворон удивился, вздел домиком подвижные брови:
– К чему, отец?
Великий котляр неторопливо вдохнул, выдохнул.
– Помнишь, я тебе не позволял приблизить учеников?
– Чтобы я их тайными скоморохами…
– Нет. Оттого, что замысел на тебя особый имею. Не такой, как на прочих. Скоро благословлён будешь возглавить поезд Царицы, – помолчав, тихо проговорил Ветер. – Собирать долю крови по Левобережью. Сирот вроде тех, что ты уже приводил.
– Честь преподобная, – прошептал Ворон. Хотел сразу пасть на колено, источник удержал.
– И родительских детей, кого отдают в котёл по обету. Из их числа будет тебе подкрылыш. – Жёсткое лицо Ветра смягчилось, улыбка стала мечтательной. – Завтра с тобой развернём начертание земель. Наметим путь, сроки положим.
Говоря так, он очень внимательно смотрел на ученика. «Знать бы старым Гедахам с Аодхами и Хадугами! Росток Прежнего корня ваших детей в дом Владычицы поведёт…»
У Ворона заблестели глаза, любопытства было не удержать.
– Во славу Матери и по твоему слову, отец… Во́лишь ли хоть одну-две деревни огласить, где мне побывать до́лжно?
– Отчего не огласить. Сам как мыслишь?
Ворон задумался, медленно проговорил:
– Если орудью без ущерба, заглянуть бы в Извору. Весть и честь отнести… Оттуда Дрозд был.
– Дело святое, – кивнул Ветер. – Угодное Правосудной. Она тебя как раз тамошним загорьем ведёт: в Линовище и Деругу.
У Ворона явно зуб горел подробней обговорить великое орудье, да и Ветер не возражал бы, – но не рука вникать в грядущее дело, когда насущное есть. Источник кивнул ученику, пошёл к парням у костра.
Умел он ступать, на глазах словно вырастая, окутываясь настоящим величием… Ребята мигом примолкли, подались в стороны. Остался один Лыкаш, пригвождённый взглядом учителя. Оба колена ткнулись в снег, он и не заметил когда.
Совсем рядом взвивались горячие языки, пламя шелестело, шуршало, шептало осмысленные слова.
– Ты, сын, превознёсся в мирных трудах, без коих расточится воинский путь и наши ратные труды свершиться не смогут. Пора тебе принять сан державства, вступить в след славного Инберна. Сапог мне!
Самого Инберна здесь не было, но старый сапог, оказывается, принесли. Лихарь взял его, вдавил в снег, покинув глубокий видимый след. Лыкаш выпростал одну ногу, поставил. Диво! Инбернов отпечаток оказался как раз впору ему. Подошёл Ветер. Накрыл оба следа своим, подтверждая возвышение Лыкаша. Извлёк нож-зарукавник. Длинное лезвие вихрем пробежало меж пальцев. Только Ворон выучился так крутить нож, другие наскучили попытками, бросили. Морёная рукоять легла обратно в ладонь.
– Изволением Правосудной…
Сталь овеяла холодом маковку Лыкаша. Русая прядка упорхнула в огонь.
– Поднимись, господин Звигур. Встань полновластным хозяином крову и ухожам нашего дома. А мне – другом доверенным, надёжей, опорой, как добрый Инберн двадцать лет был! Славься, Владычица!
– Славься!
Голоса грянули в деревянную стену, умчались далеко в лес.
Пока прогорал костёр, пели хвалу за хвалой. Как-то само вышло, что сперва раздавались песни, затверженные годы назад. Простые слова для мальчишек, через пень-колоду знавших андархский. Немудрёные голосницы – выкрикивать сквозь усталость и слёзы, поддевая снег тяжёлой лопатой. Раз выучив, забыть невозможно, как не изотрёшь бесконечные лыжные вёрсты, надсаду боевого городка, скорби холодницы. Парни тянули знакомые стихи без улыбок. Наверняка вспоминали задорные перелицовки, но наружу не выпускали.
Ветер милостиво слушал. Когда вспомнили «Крышку» – начал подпевать.
Поленья рушились, обращались рдеющими углями. В извивах жара метались, скрещивались мечи.
Позже Лыкашу казалось важным вспомнить, кто первый окликнул:
– Эй, дикомыт! Свистелку принёс?
Вроде бы Хотён. А может, и не Хотён. Когда жизнь дарит истинные мгновения, мы почему-то спохватываемся лишь задним числом. Глядеть бы во все глаза, слушать во все уши! Так нет. Нам гораздо важней разгрести пышущий жар, утвердить рожны с мясом, проследить за робушами, чтоб не ленились вертеть… ещё не забыть к дозорным послать, горячей снедью порадовать…
Ворон добыл из ворота неразлучный кармашек.
Придирчиво осмотрел кугиклы, сделанные под новую песню, широкие, об одиннадцати стволах. Вытряхнул незримые крошки, взял ко рту, пробежался по цевкам, испытывая звучание.
