– Воля твоя, батюшка. Если кому любо, когда голосом пляшут, а ногами поют… Песни дикие, грубые, Владычице нелюбезные…
– Несите короб с вагудами! Будем песни петь благие, добрым людям приличные! Те, что в стольном Коряжине царевичи слушали!
Светел заглушил струны. Непогодье напрягся, сжал кулаки:
– Что примолк, витязь? Играй!
– Погоди. Дай послушаю.
– Коли так, – потемнел Непогодье, – и ступай себе к их костру!
Светел пожал плечами, вставая. Непогодья он знал третий день, расстаться и позабыть, а вот песни выскирегские… такую встречу грех упускать.
– Можно я пока на твоих гуслях попробую? – попросил Неугас. – Я тихонечко… я шпенёчков даже не трону…
– Ты ещё меч у меня попроси, лучину щепать, – сказал Светел. – На этих гуслях певец, Богами целованный, коленом садно протёр. А я кровью заслужил, чтоб в руки дали.
Смирный Неугас, привычный к нраву отца, в ответ улыбнулся:
– А каков подвиг твой был?
Светел прикусил язык. Тем расхвастался, что при сторонних не поминалось! Ответил надменно:
– А вот придём, наших спросишь.
К удивлению витязя, парнишка потянулся за ним слушать Галуху. Отец пристукнул кулаком по колену:
– Сидеть велю!
– Да я, отик, нейду никуда. Гляну, ладно ли гость наш устроился, и назад.
Между тем Галуха вооружился благородным удом. Со времён воруй-городка наигранный ковчежец даже настройки не растерял. Галуха привычно зажал пальцами струны… и как с ледяной горки поехал. Толком не успев сообразить, что творит, в лад затверженному бряцанию повёл сладким, страдающим голосом:
– Самовидца рассказ и досужих людей пересуды…
Вот такие царские песни.
Костёр высунул хлипкий зелёненький язычок и тотчас же спрятал, но для Галухи время ринулось вспять. Непогодьев затон, страшный Ворон, стрелы из тьмы! Пальцы замерли на ладах, голос сорвался, смолк…
Никто не заметил.
Весь мир содрогался, постанывал и скрипел под тяжёлой поступью, проминающей снег. К стоянке, грозя совсем растоптать её, шагал великан.
– Приходи вчера, приходи вчера, – отползая на заду, бормотал Зорко.
Жди беды, кто устроился на дороге Хозяина, жди втрое, кто побежал! Шепетуха уже не шептала – в полный голос гремела боевой песнью Прежних. Светел вглядывался в тени и тьму. Выйдет ли воин в древнем доспехе, измятом на Кровавом мосту? Со щитом, украшенным песницей о двенадцати струнах?
«И что я, опасный витязь, скажу ему? Как за своих обозников против него встану? А если меч обнажит?..»
По прогалине, качаясь, столбами ходили снежные заверти. Наконец исполинская поступь стихла, перестала сотрясать гору. Взыграл очередной вихорь, развеялся пеленами…
На краю света и мрака стоял сгорбленный старичок. Распахнутый зипунишко – заплаты да лоскутки, пояса не видать. На ногах разбитые лапотки… Где левый, где правый?
Светел пытался понять, отбрасывал ли старик тень, но сугробы и ели, вкованные в снег, рдели самородным золотом, поди разбери. Лишь братейка-Огонь взвивался и опадал, кланяясь Силе ничуть не младше себя. Светел по его примеру тронул снег рукавицей:
– Можешь ли гораздо, батюшка Вольный, честно́й здешнего леса!
– И вам, люди добрые, поздорову на все четыре ветра, коли не шутите, – ответил дедок. Из-под бровей двумя хвойными изумрудами блеснули глаза. Мудрые, лукавые, грозные. – Дозвольте, люди прохожие, красным словом с вами потешиться. Давно гудьбы не слыхал…
Галуха так и сидел, одной рукой зажав струны, другую держа на весу, смотрел остановившимся взглядом. Не боец. Не соратник.
– Все ладком сидят, а полпесни пропало, – огорчился старик. – Или я по ослышке сказа царского жду?
Добро, на миру смерть красна! Светел возложил гусельный ремень на плечо:
– Прости, батюшка Хозяин. Царских песен не ведаю, но чем умею, порадую…
Устроил Пернатые перед грудью. Скинул рукавицы с варежками, отправил пальцы восходить по лесенке струн. Заиграл устав, что подсказал колеблемый ельник. Начал сказывать:
Так нам пел гусляр, слепой и строгий,
Золотыми струнами искусный:
Встарь была деревня у дороги,
Крепкий тын, десяток изб да кузня.
Дедок не по-людски запахнул правую полу на левую, кивнул, сел у огня. Светелу помстилось одобрение в зелёных глазах.
Ой ты, поле, поле снеговое!
Не закатный луч тебя кровавит.
На закате полем шли герои –
Алой нитью вышитая слава.
Кто отважен, часто терпит муку.
Там, где доблесть, рядом вьётся гибель.
Тот хромает, тот лелеет руку:
До жилья какого добрести бы!
Вот один – израненное тело
На санях закутано от стужи.
За вождя он в битве принял стрелы.
«Жив ли, Гойчин? Скоро отдых, друже.
Эй, за тыном, отворяй ворота!
Где бы нам оставить побратима?»
Тут Светел пустил череду неправильных, резких созвучий, олицетворяя корыстников, забывших святое.
А в ответ – молчок. Лишь буркнул кто-то:
«Всё равно помрёт. Ступайте мимо!»
Злому удару по струнам ответил робкий, нежный напев, тем не менее полный внутренней силы:
Только деревенская сиротка
Оказалась всех других добрее.
«Заносите в дом, – сказала кротко.
Я за ним ухаживать сумею!»
И покрыла санный след позёмка.
Догорел последний луч заката.
За болящим Гойчином девчонка
Ходит, словно за любимым братом.
Подружился с ней суровый витязь.
Вечера в беседах коротают…
Раны льнами чистыми повиты,
Только очень трудно заживают.
Светел поклялся бы чем угодно – еловый бор вновь подпевал. Вместе с гуслями радовался и грустил о недолгом счастье в доме сиротки.
Старик пристально поглядел на молодого сказителя. Непонятно вздохнул.
Светел пригнулся, шагнул вперёд крадучись, озираясь по-воровски. Взмахнул кулаком.
А потом, худой метельной ночью,
Затрещали крепкие ворота:
«Выдавайте жён и красных дочек
На потеху вольному народу!
А не то – прощайтесь с головами!»
Мужики дородные смутились…
«Ратью встать? Поди, поляжем сами.
Нам ли силой выйти против силы?
Мы к сраженьям вовсе непривычны…»
Помутились горем бабьи очи…
«Небыша сюда бы! Перекидываться погудками, как снежками. Я бы гусли оставлял, всё показывал. И страшливых мирян, и воина, и…»
