— Молчи, холопка! — рявкнул старик. — Полицией вздумала пугать? Кого — меня? Да ты понимаешь, кто я — и кто ты? Молчи, а то… отправлю на псарню! Молчи и слушай! Ты взяла то, что тебе не положено! Не по чину тебе такая честь! Не твое это!
И тут Инесса вспомнила, где она видела это узкое злое лицо, эти змеиные глаза.
Это лицо было на перстне, который она позаимствовала у покойной Валентины Гавриловны.
Старик снова ударил посохом об пол.
— Не стучите! — крикнула Инесса. — Соседи…
Но лицо старика искривилось, вытянулось, потеряло форму. И в то же время мутный лунный свет, заполнявший горницу, стал сгущаться, темнеть, завился мелкими вихрями… теперь он был уже вовсе не прозрачен, так что сквозь него Инесса не видела ни стены горницы, ни расписной сводчатый потолок, ни натопленную изразцовую печь, ни самого страшного старика… она не видела больше ничего, только густую клубящуюся темноту…
И сквозь эту темноту, как сквозь толстый слой ваты, пробивался тревожный, надрывный, мучительный звон… такой знакомый, такой ненавистный звон — звон будильника.
На этот раз Инесса была рада этому звону: он вытащил ее из ночного кошмара.
Она открыла глаза — за окном светало, во рту было сухо и горько, как в пустыне, сердце колотилось, как птица в клетке, простыни сбились в комок и стали влажными от пота, но в остальном все было нормально, все было как обычно.
Инесса была в своей собственной квартире, и не было здесь ни кошек, ни противных стариков.
Значит, это был всего лишь сон.
Но какой достоверный, какой подробный, какой страшный…
Она отдышалась, спустила ноги с кровати.
Тапки с трудом удалось нашарить — они, как всегда, уползли далеко под кровать, как будто жили своей собственной жизнью. И тапки были ее собственные, обычные, поношенные. Она всунула в них ноги, поднялась, пошатываясь, выбралась в коридор.
Прежде чем пойти в ванную, заглянула в соседнюю комнату.
Там все тоже было как обычно — ни сводчатого потолка, ни изразцовой печи, ни кошки. Не говоря уже о страшном старике.
Ну да, это ведь был просто сон…
Инесса подошла к рабочему столу, выдвинула ящик.
Там лежала та самая шкатулка, которую она взяла у покойной соседки. Назовем уж вещи своими именами — украла.
Инесса открыла шкатулку, достала оттуда перстень.
Да, вот оно — лицо страшного старика из ее сна. Те самые злые змеиные глаза…
Нет, нельзя оставлять перстень у себя. Надо от него избавиться. Но как? Отнести назад, в квартиру соседки? Положить на место? Не получится, квартиру опечатали, и ключи забрала управдом, пока не объявятся какие-нибудь родственники.
Выбросить перстень в мусоропровод? Рука не поднимется, все-таки ценная вещь. Подарить Володечке, как она и собиралась? Теперь ясно, что ничего хорошего из этого не получится.
Так и не решив, что делать с перстнем, Инесса побежала на работу.
— Гражданка, не стойте на дороге! — крикнули у нее над ухом грубым голосом.
Инесса очнулась. Оказалось, она так и стоит на крыльце отделения полиции, как столб. Нашла тоже место.
Также думал наверно и тот парень в форме, который толкнул ее, торопясь сесть в патрульную машину. Машина резко газанула и уехала, завывая, как голодная волчица. Инесса потрясла головой, стремясь избавиться от неприятных мыслей, и пошла потихоньку к остановке автобуса.
Не пришлось ничего решать с перстнем, потому что буквально на следующий день Инессу подкараулила на улице та баба, Володькина любовница. А она-то, дура, думала, что у него одна. Пока они с той бабой разбирались, Володька-подлец слинял. Баба на лицо Инессы поглядела и драться раздумала. А Инесса неделю в себя прийти не могла. Обидно все-таки такой дурой себя чувствовать!
А через неделю ее обокрали. Кулон взяли, деньги и перстень в шкатулке.
Инесса в первый момент даже облегчение испытала — вот и решился вопрос. Сам собой решился. А потом так жалко стало кулона, она и пошла в полицию. Думала, так ничего и не найдут, а тут такой случай, вернули ей все, кроме перстня. Ну и слава богу! Больше того сна ужасного она не увидит.
Высок царь не по годам. Годов ему едва десять минуло, а на вид все тринадцать. Играет царь со сверстниками на кремлевском дворе в ножички.
Когда выигрывает — радуется, смеется, когда проигрывает — ярится, ликом зело мрачнеет, может приказать псарям, что рядом стоят, высечь обидчика — как о себе возомнил? Как посмел обыграть государя? Поэтому другие отроки стараются, поддаются ему — кому же хочется плетей?
Показался на крыльце дядя государев, материн брат князь Михайло Глинский. Большой человек, наиважный боярин. Лицо красивое, благообразное, одежды дорогие, сразу видать — вельможа. Поглядел на царские забавы, поморщился:
— Ваня, негоже тебе мужицкой забавой забавляться! Ты в возраст входишь, скоро тебе государством управлять. Государством управлять — это не в ножички играть, этому учиться надо. Много всего нужно узнать. Шел бы ты, Ваня, на урок, тебя немец-профессор уже второй час дожидается.
— Невелика птица, — отвечает царь, — ждал — и еще подождет! А государством управлять — невелика премудрость. Главное, чтобы все тебя боялись…
— На одном страхе государство не выстроишь! — увещевает его князь Михайло. — Страшиться тебя только враги должны, а своих людей надобно содержать в сытости и довольстве. Тогда они и казну твою наполнят, и в бой за тебя пойдут…
— Надоел, дядя! — посмотрел Иван на боярина исподлобья. — Надоел пуще горькой редьки! Проваливай!
Осерчал боярин.
— Как ты со мной говоришь? Не забывай, кто я! Не забывай, что твой покойный батюшка поставил меня за тобой приглядывать, государевой мудрости учить!
— Мой батюшка уж давно в земле истлел, теперь я здесь государь, моя здесь воля!
Еще больше осерчал боярин, пошел к племяннику, а тут приятель царев, Гришка Грязнов, на четвереньки встал, словно пес дворовый, да под самые ноги боярину подкатился. Споткнулся боярин, упал лицом прямо в грязь, а царь захохотал, и мальчишки, приятели царевы, еще громче засмеялись.
Поднялся боярин на четвереньки, отряхнулся, лицо в грязи, злое, надменное.
— Как ты смел, смерд… — говорит Грязнову. — Как ты смел на меня, князя и боярина, руку поднять?
А Грязнов на Ивана оглянулся — видит, что тот доволен, и пуще прежнего хохочет:
— Я, боярин, на тебя не руку — я ногу поднял! Яко пес шелудивый на забор!
А царь глядит на злое лицо дяди Михаила — и вдруг чувствует, что жжет что-то его руку. Глядит — а перстень, что на его руке, темным огнем разгорелся, и лик на печати ожил, змеиными глазами горит, глядит на боярина. И узкие губы шевелятся. И голос, никому, кроме Ивана, неслышный, шепчет:
