Или наоборот — опаснее?
В людных местах больше шансов наткнуться на людей Доктора…
Борис перевел дыхание, заглушил мотор, вышел из машины, перешел Владимирский проспект. Они договорились встретиться в кофейне «Эфиопия», но машину он поставил на другой стороне проспекта — возле кофейни не было свободных мест, да и парковать машину возле самого места встречи опасно.
Перейдя проспект, Борис увидел Леру — она стояла возле входа в кофейню, не заходя внутрь. Он подошел к ней, схватил за локоть, прошипел в ухо:
— Ты что здесь торчишь на виду? Почему не зашла в «Эфиопию»?
Лера вздрогнула от неожиданности, быстро огляделась по сторонам.
— Тьфу, черт, напугал!
— Так почему не зашла?
— Мне показалось, что там сидит знакомый мужик. А ты же сказал, что в бегах.
— Знакомый? — переспросил Борис. — Кто такой?
— Да я не знаю… — замялась она. — Просто лицо знакомое… где-то его видела, а где — не помню…
Что-то в ее интонации не понравилось Борису. И то, как она боязливо оглянулась.
— Ты никому не настучала о нашей встрече?
— Нет, что ты! Зачем?
Слишком быстро ответила. Слишком поспешно.
— Имей в виду, если ты меня сдашь — тебе не жить! Я тебя из-под земли достану!
— Зачем мне тебя сдавать?
Огляделась по сторонам, зябко поежилась:
— Пойдем куда-нибудь, здесь как-то стремно! Тут недалеко есть хорошее местечко, «Кувейт»…
Борис снова подозрительно взглянул на нее.
В «Эфиопию» зайти побоялась, а теперь зовет в какой-то «Кувейт»… точно, хочет его сдать!
— Мне некогда! Ты принесла деньги?
— Борюсик, но у меня нет таких денег! Ты же сам знаешь!
— Достань где-нибудь! Сколько я на тебя потратил…
— Борюсик, пойдем в «Кувейт»! Там бармен — мой знакомый, он мне даст сколько-нибудь…
— Да что ты привязалась со своим «Кувейтом»!
Борис быстро оглянулся — и увидел выворачивающий из-за угла черный внедорожник. Точно на таком же ездит этот громила Доктора, Костян…
— Сдала меня, сука? — прошипел в самое ухо Леры. — Сдала!
— Что ты, я и не думала…
— Конечно, не думала, где уж тебе!
Прижал ее к себе и незаметно быстро ударил ножом.
Лера удивленно открыла рот, выдохнула, покачнулась — но Борис не дожидался, он бросился на дорогу — перебежать проспект, сесть в машину, завести мотор… хорошо, что он припарковался на другой стороне, пока внедорожник развернется, он уже затеряется в переулках…
Борис сделал всего два шага, как вдруг перед ним промелькнуло что-то большое, черное — черная птица с длинным крючковатым клювом? Да откуда здесь, посреди города, такая птица?
Черное крыло закрыло его лицо, Борис на мгновение ослеп, и тут раздался резкий скрип тормозов, звон бьющегося стекла, треск, грохот и изощренная ругань.
Больше он ничего не слышал.
Жарко в горнице. Печь изразцовая жарко натоплена.
На лавке возле печи сидит молодая красивая женщина — царская невестка, Ивана-царевича жена.
Беременна женщина царевым внуком, на пятом уже месяце.
Тяжко ей носить будущего государя, томно. Видно, тяжелая в нем кровь, кровь Рюрика.
Жарко в горнице, душно — и потому сидит царская невестка в одной рубахе.
Непорядок это, зазорно. Знатной женщине положено не меньше трех рубах зараз надевать, одну на другую — но жарко ей, томно, сидит, кружевным веером обмахивается, а все равно капли пота на лбу блестят, ровно жемчужины.
Вдруг дверь в горницу распахнулась, вошел старик свекор, государь Иван Васильевич.
Охнула Олена. Быть беде!
Грозен государь, не в духе. Хоть и жарко — на нем, как всегда, длинный суконный кафтан, серебром расшитый, кушаком золоченым подпоясанный, сафьянные сапоги на красных каблуках, в руке — посох, железом обитый. Лицо желтое, как пергамент, глаза змеиные смотрят зло, подозрительно.
Увидел невестку — простоволосую, в одной рубахе — разъярился, разгневался:
— Ты как в моем дому ходишь, паскуда? Ты как смеешь при государе распоясываться? Ты кто — царева сноха или дворовая девка? Ох, дурное семя шереметевское!
— Прости, государь батюшка… — вскочила Олена, отшатнулась, с лица побледнела. Знает, как ее свекор в гневе страшен.
А он вперед шагнул, замешкался, на перстень свой взглянул — и словно напитался от перстня яростью:
— Простить? Бог тебя, может, и простит, а я не могу! Вижу, как ты на меня глядишь, паскуда! Думаешь, скоро я помру и будет твоя воля? Так вот, не видать тебе этого!
Поднял свой посох и с размаху опустил на невестку.
Охнула Олена, упала, к печке откатилась, закрывает руками живот, в котором дитя шевелится.
— Пощадите, батюшка! — кричит. — Смилуйтесь! Я ведь внука вашего ношу, кровь вашу родную!
А царь и слушать не хочет — бьет невестку посохом, да все норовит по животу попасть, по самому больному месту.
Кричит Олена, а уже и сил на крик не остается.
Тут другая дверь распахнулась, и вбежал в горницу муж, Ваня, Иван-царевич.
Увидел, что творится — бросился вперед, заслонил жену от отцова гнева, вскрикнул:
— Отец, остановись! Что ты делаешь?
Глянул отец на сына.
Увидел его чужими, завистливыми глазами.
Молодой, здоровый, сильный. Вся жизнь у него впереди, вся сласть жизни. Кушанья обильные, вина сладкие, женщины податливые, слуги покорные, а пуще всего — несравненная сласть власти, право казнить и миловать по собственному соизволению, по собственной государевой прихоти. Разъярился пуще прежнего:
— А ты, щенок, как смеешь мне поперек слово говорить? — снова поднял царь тяжелый кованый посох, ударил сына в грудь. — Уйди с моего пути! Нет здесь твоей воли! Вот помру — тогда будешь ты тут распоряжаться!
— Отец, одумайся! Она ведь сына моего носит, внука твоего! Государя будущего, Рюрикову кровь!
Опустился на колени, обнял жену, пытается от отцова гнева ее оборонить.
— Что? Отцу перечить? А-а, вижу, ждешь не дождешься, когда смерть моя придет! Ждешь, когда твоя власть будет! Так не бывать же по-твоему!
Снова ударил сына посохом, вложив в удар всю злобу, всю зависть к его молодости — на этот раз в ухо.
