Тан прошелся вдоль всего ряда горшков, останавливаясь напротив каждого и каждый раз задавая одни и те же вопросы: «Из чего он сделан? А что в нем есть еще?» В конце ряда он повернулся к Кадену, впервые посмотрев ему в лицо, и покачал головой.
– Нет, ты не добился никакого прогресса.
Каден уставился на него. Он был уверен, что не допустил ни одной ошибки.
– Ты знаешь, зачем я послал тебя сюда?
– Чтобы делать горшки.
– Делать горшки тебя мог бы научить любой гончар.
Каден помедлил в нерешительности. Тан мог отхлестать его за глупость, но порка, которую он получил бы за попытку блефовать, была бы еще хуже.
– Я не знаю, зачем вы послали меня сюда.
– Выскажи предположение.
– Чтобы я не мог сбежать в горы?
Взгляд монаха стал жестким.
– Приказ Шьял Нина тебя недостаточно удерживает?
Каден вспомнил свой разговор с Акйилом и заставил себя сделать неподвижное лицо. Большинство хинских умиалов могли учуять обман или умолчание не хуже, чем гончая чует лису. Сам Каден не сделал и шага за пределы гончарни, однако ему совсем не хотелось подвести своего друга под тяжкое наказание.
– «Послушание – нож, разрезающий узы несвободы», – ответил он, цитируя начало древнего хинского высказывания.
Тан молча смотрел на него непроницаемым взглядом.
– Продолжай, – велел он наконец, выдержав паузу.
Кадена не заставляли повторять это с тех пор, как он стал послушником, однако слова пришли к нему с легкостью:
Послушание – нож, разрезающий узы несвободы.
Молчание – молот, разбивающий стены речи.
Неподвижность – сила, боль – мягкое ложе.
Отставь свою чашу: пустота – единственный сосуд.
Произнеся последние слова, он внезапно осознал свою ошибку.
– Пустота! – тихо проговорил он, указывая на ряд молчаливых горшков. – Когда ты спрашивал меня, из чего они сделаны, я должен был ответить «из пустоты»!
Тан угрюмо покачал головой.
– Ты знаешь правильные слова, но никто до сих пор не заставил тебя их прочувствовать. Сегодня мы это исправим. Следуй за мной.
Каден послушно поднялся с табурета, набираясь мужества в предвидении какой-нибудь новой жестокости, нового ужасного наказания, после которого у него будет болеть все тело, покрытое ссадинами, рубцами или синяками – все ради постижения ваниате, концепции, которую ему до сих пор никто не потрудился толком объяснить. Он встал, потом помедлил. Восемь лет он бежал, когда монахи говорили ему бежать, рисовал, когда они говорили «рисуй», работал, когда они приказывали работать, и постился, когда ему не давали еды. И для чего? У него в памяти внезапно всплыли слова Акйила, сказанные накануне: «Они говорят нам не больше чем я бы сказал хряку…» Учеба и упражнения – это, конечно, очень хорошо, но Каден даже не знал, чему его, собственно, здесь обучают.
– Пойдем, – повторил Тан жестким, неумолимым тоном.
Мышцы Кадена дернулись, чтобы повиноваться, но он заставил себя остаться неподвижным.
– Зачем?
Кулак старшего монаха соприкоснулся с его скулой прежде, чем он заметил движение. Кожа лопнула, юноша полетел на пол. Тан сделал шаг вперед, нависая над ним.
– Вставай.
Каден поднялся на нетвердые ноги. Боль – это ничего, с болью он мог справиться; но вот в мозгу все плыло и мутилось от удара.
– Пойдем, – снова сказал Тан, показывая на дверь.
Каден сделал шаг назад. Разбитая скула сочилась кровью, но он заставил себя не поднять руки. Он покачал головой:
– Я хочу знать зачем. Я сделаю то, что ты говоришь, но я хочу понимать смысл. Зачем мне нужно изучать ваниате?
Было невозможно прочесть какие-либо чувства в глазах старого монаха. С таким же выражением он мог бы смотреть на труп или на пробегающие облака. Возможно, это был взгляд охотника, склонившегося над раненым зверем и готовящегося нанести смертельный удар. Интересно, подумал Каден, ударит ли он еще раз? Может быть, так и будет продолжать бить? Он никогда не слышал о послушниках, убитых в процессе обучения, но, с другой стороны, если Тан захочет забить своего ученика до смерти, кто сможет ему помешать? Шьял Нин? Чалмер Олеки? Ашк-лан лежал больше чем в сотне лиг от границы Аннурской империи, вообще от любых границ цивилизованных стран. Здесь не было законов, не было ни судов, ни должностных лиц… Каден опасливо наблюдал за своим умиалом, стараясь утихомирить сердце, колотящееся о ребра.
– Твое неведение является препятствием, – наконец снизошел до ответа монах. Он еще немного постоял неподвижно, затем повернулся к двери. – Возможно, твое обучение пойдет успешнее, если ты поймешь, насколько безотлагательна стоящая за ним необходимость.
* * *
Хижина Шьял Нина стояла, прислонившись к отвесной скале, в нескольких сотнях шагов от основного монастырского комплекса. С каменными стенами, сложенными без раствора, она и сама казалась частью горы; изможденная, худосочная сосна бросала на нее свою скудную тень и одинаково засыпала бурыми иголками крышу строения и землю вокруг. Обычно Каден с Акйилом старались избегать этого места – как правило, ученики и послушники представали перед настоятелем только в случае какого-либо серьезного нарушения, требующего не менее серьезного наказания, – и теперь, невзирая на заявление Рампури Тана, что Шьял Нин сможет дать ответы на его вопросы, Каден приближался к зданию с некоторым трепетом, идя шаг в шаг за своим умиалом. Тан без каких-либо предупреждений толкнул деревянную дверь, и Каден, охваченный внезапным сомнением, шагнул вслед за ним через порог.
Внутри помещения было сумрачно, и он не сразу заметил Шьял Нина, сидевшего за низким письменным столом, поверхность которого была абсолютно пуста, не считая единственного листа пергамента – Каден вдруг понял, что это был рисунок следов неведомой твари, которая уничтожала монастырских коз. Если настоятель и был удивлен или раздражен их неожиданным приходом, то никак этого не показал. Он просто поднял взгляд от листка и продолжал сидеть, ожидая.
– Мальчик хочет ответов, – отрывисто сказал Тан, отступая в сторону.
– Как и большинство людей, – отозвался Нин. Его голос был ровным и тяжелым, как струганая дубовая доска.
Он внимательно посмотрел на монаха, потом обратил свое внимание на Кадена.
– Ты можешь говорить.
Теперь, когда он стоял перед настоятелем, Каден не очень хорошо понимал, что он может сказать. Внезапно он почувствовал себя глупым, словно маленькое дитя, которое доставляет взрослым ненужные хлопоты. Тем не менее, если Тан по какой-то причине смягчился настолько, чтобы привести его к настоятелю, то было бы непростительно не воспользоваться предоставившимся шансом.
