Каждые два дня кто-то отбрасывал землю, закрывающую его рот, и вливал туда чашку воды. Каден жадно глотал, и даже дошел до того, что попытался сосать влажную почву, когда вода закончилась. Об этом он впоследствии жестоко пожалел, несколько часов спустя обнаружив, что его рот облеплен грязью, которую невозможно выплюнуть. Каждую ночь, ближе к утру, ему удавалось урвать несколько часов сна, когда монахи расходились по своим кельям и в центральном дворе воцарялась тишина. Однако даже во снах его преследовали образы плена и стискивающих стен, и он просыпался измученным и выбившимся из сил только для того, чтобы обнаружить, что его кошмары реальны.
К концу первого дня он решил, что сойдет с ума. К четвертому его уже вовсю одолевали галлюцинации о воде и свободе – живые, плотные видения, в которых он плескался и резвился в одном из холодных горных ручьев, размахивая руками и брыкаясь словно сумасшедший, хлебая воду огромными глотками и до отказа наполняя грудь чистым, прозрачным горным воздухом. Когда монахи приносили ему пить, он с трудом мог отличить их от плодов своего воображения и смотрел на них широко раскрытыми глазами, словно на привидения или призраков.
Когда он проснулся утром восьмого дня, стоял холодный рассвет. Небо было серым, словно грифельная доска; над восточными пиками, слабый и водянистый, пробивался свет солнца. Несколько монахов уже встали и передвигались по двору, совершая свои утренние омовения – единственным звуком, доносившимся до него, был хруст гравия на дорожках под их босыми ногами. На протяжении нескольких мгновений ум Кадена работал с чистотой и ясностью, которую, как ему казалось, он утратил много дней назад. «Тан никогда меня не откопает, – осознал он. – Он оставит меня здесь навсегда, если я не научусь тому, чего он от меня добивается». Эта мысль должна была бы наполнить его отчаянием, однако он больше не уделял особенного внимания мыслям. Реальность словно бы ускользала от него, он больше не мог ее ухватить; и поскольку в его реальности не было ничего, кроме гроба из твердого камня и неподатливой почвы, он был рад отпустить ее на волю. В конце концов, может быть, Каден и испытывал страдание, но если Кадена больше не было, то и страдание на этом прекращалось.
Какое-то время он наблюдал за полупрозрачным белым облачком, легким, как воздух, где-то на невероятной высоте. Когда оно уплыло за пределы его поля зрения, он начал смотреть просто на широкое серое пространство неба. «Пустое небо, – отрешенно подумал он. – Воплощенное ничто». Если бы не было этого безграничного пространства, облаку было бы негде плыть. Без него звезды не могли бы вращаться по своим орбитам. Без этой великой пустоты деревья бы иссохли, свет померк; люди и звери, ходящие и ползающие по земле, без усилий передвигаясь в этом огромном пространстве небес, задохнулись бы под неизмеримой тяжестью – точно так же, как он сейчас медленно задыхался под слоем почвы. Каден смотрел в небо до тех пор, пока не почувствовал, будто вот-вот упадет вверх, оторвется от земли и рухнет в это бездонное ничто, сперва превратившись в еле заметную точку, а после полностью растворившись.
Два дня спустя Тан вырвал его из этого оцепенелого состояния. Каден не видел своего умиала с начала своего испытания и теперь поднял на него глаза в смятении, пытаясь понять, что означает эта фигура в балахоне, возвышающаяся над ним.
– Что ты чувствуешь? – после долгого молчания спросил монах и присел на корточки, чтобы отгрести землю от Каденова рта.
Каден размышлял над вопросом, поворачивая его в уме так и этак, словно непонятный гладкий камешек. «Чувствовать». Он знал, что означает это слово, но забыл, как оно связано с ним самим.
– Я не знаю, – ответил он.
– Ты злишься?
Каден слегка качнул головой в знак отрицания. Ему пришло в голову, что у него, вообще-то, есть причина для злости. Однако его заточение было фактом. Окружающая его земля была фактом. Его жажда была фактом. Бессмысленно злиться на факты.
– Я мог бы оставить тебя здесь до новолуния.
Новолуние… Каден каждую ночь наблюдал за луной, смотрел, как время отрезало от нее один блистающий ломтик за другим. Сейчас она была еще достаточно полной – полумесяц с небольшим животиком. До новолуния оставалось больше недели. Раньше подобная мысль наполнила бы его ужасом, но у него не оставалось больше сил, чтобы испытывать ужас. У него не было сил даже на то, чтобы ответить.
– Ты готов к тому, чтобы я тебя откопал? – настаивал Тан.
Каден во все глаза смотрел на него, на бугристые шрамы, сбегающие по сторонам его черепа. «Интересно, где он получил эти шрамы», – отрешенно подумал он. Монах был окружен сплошными загадками. Не было смысла пытаться угадать правильный ответ на заданный вопрос. Тан либо выпустит его, либо нет, в зависимости от неких таинственных соображений, владеющих им в данный момент.
– Я не знаю, – снова ответил Каден. Его голос звучал хрипло и непривычно.
Старый монах еще какое-то время рассматривал его, затем кивнул.
– Хорошо, – сказал он и махнул рукой Акйилу, показывая на землю вокруг Кадена. – Копай.
Вначале ощущение было странным и беспокоящим. Когда давящая тяжесть, столько дней сковывавшая его, сжимавшая его тело, начала пропадать, Каден почувствовал, будто он падает, падает без конца. Слыша хруст гравия под сталью лопаты, Каден ощущал, как в него тонкой струйкой вливается нечто… Мысли, понял он. Эмоции.
– Вы меня выпускаете?
– Лучше было бы, конечно, подержать тебя там еще недельку, – отозвался Тан, – но обстоятельства изменились.
Каден сощурился, пытаясь уловить смысл сказанного.
– Обстоятельства?
Земля была вокруг. Небо – повсюду над головой. Солнце прорезало свою неизбежную дугу сквозь голубизну неба. Таковы были обстоятельства. Что тут могло измениться?
На солнце набежала тучка, погрузив лицо монаха в глубокую тень.
– Я бы оставил тебя здесь подольше, но это больше небезопасно.
22
Утро Халовой Пробы задалось ясным и зябким. Валин испытал облегчение, когда водянистый рассвет наконец начал растекаться над горизонтом. Полночи он проворочался без сна, раздираемый тревогой за Ха Лин, которая изводила его всю прошедшую неделю, и более смутным страхом перед грядущим жестоким испытанием – испытанием, которое должно было определить дальнейшее течение его жизни. Это, конечно, очень здорово, когда тебя с детства выбрали в ряды кеттрал, очень здорово провести полжизни в тренировках на островах. Однако если ты провалил Халову Пробу – все кончено, годы работы идут насмарку, исчезают, словно вчерашний ветерок.
«Доживи до конца недели, – повторял он себе снова и снова. – Если ты не переживешь эту неделю, ты не сможешь помочь никому – ни Лин, ни Кадену, вообще никому».
Погода была холодной для Киринских островов, и пока кадеты собирались на скалистом мысу под раскидистым гробовым дубом, с севера быстро надвигался угрожающе-черный фронт, погружая волны под собой в тень и взбивая их верхушки в пенную кашу. Если разразится шторм, Проба с самого начала превратится в кошмар; впрочем, командование Гнезда придавало погоде не большее значение, чем неизбежным травмам, которые предстояло получить кадетам. Вступая в ряды кеттрал, ты знаешь, на что подписываешься: порой идет дождь, порой кто-нибудь что-нибудь ломает. Твое дело – перевязать раны, застегнуть штормовку и выполнить задание.
