Человечество становилось все счастливей и счастливей, но мне это уже было безразлично; орел появился на свет, господа! Я больше не любил людей, мне нравилось то, что жило за их счет. С этим лишенным истории человечеством для меня было покончено… история людей, господа, это история орлов, вот что я вам скажу».
Джон Миллингтон Синг (1871–1909)
Если бы ту необычную власть над собой и окружающими, которую дает человеку юмор, можно было заключить в некое подобие магического талисмана, то в нем наверняка нашлось бы место для крупицы ирландской земли – и творчество Джона Миллингтона Синга можно сравнить именно с горстью такой земли, привезенной из самого свежего и пахнущего волшебными травами уголка его родины. Вершина творчества Синга – «Повеса – гордость Запада» – не только предстает «самой значительной пьесой двух последних столетий», по словам Дж. Мура, но и обладает редким даром приподнимать те тысячи тяжелых занавесов, что скрывают от нас театр будущего, каким он должен быть. С ней заканчивается власть заношенных до дыр рецептов, при помощи которых тщится выжить в наши дни искусство, когда-то вознесенное Эсхилом, Шекспиром или Фордом на недосягаемую высоту, а сегодня тянущее за собой ярмо многовекового унижения. Нам нужно, как заметил Антонен Арто, «вновь обрести секрет поэзии непосредственной, реальной – и основанной на юморе; театр в свое время с легкостью расстался с ней, отдав на откуп мюзик-холлу, а позже ею удачно воспользовалось кино». Сингу такой секрет известен лучше, чем кому-либо другому, и это тонко почувствовал Гийом Аполлинер, уже на следующий день после парижской премьеры «Повесы» писавший: «Его чувство реальности, переданное с не перестающим удивлять нас совершенством, дышит поэзией столь мощной и столь редкого закала, что возмущение публики меня нисколько не удивляет». В Дублине пьеса была освистана, в Нью-Йорке представления заканчивались массовыми волнениями. «Париж, – продолжает Аполлинер, – остался к пьесе равнодушным, и лишь поэты были потрясены ее новым и непривычным до сих пор трагизмом; наверное, поэты и сами так или иначе стремятся убить своего отца; но не так-то это просто, и „Повеса“ тому свидетель, а потому, оглядывая зал в день последнего прогона, я говорил себе: „Полным-полно отцов – и так мало сыновей“».
Сколь бы ни было удачным подобное толкование смысла пьесы, оно не исключает и других прочтений: особенностью этой «комедии» стало как раз обилие так не похожих друг на друга интерпретаций. Для нью-йоркских пуритан, которые, сознательно или нет, разглядели в пьесе только самое очевидное ее содержание, она попала «подо все четыре положения» закона, запрещавшего постановку «произведений, прославляющих похоть, богохульных, содержащих нецензурные выражения или непристойные описания». В свою очередь, Морис Буржуа, автор замечательного французского перевода «Повесы», писал, что некий ирландский критик счел пьесу всего лишь сценическим воплощением известной шутки Бодлера, брошенной при входе в ресторан, к немалому изумлению присутствовавших: «Пристукнув наконец моего несчастного папашу…». Немецким переводчикам она предстала символом борьбы «новой, молодой Ирландии» против «Ирландии старой»; нашлись и такие, кто усмотрел в ней ни много ни мало противостояние идеального и материального. Стоит ли говорить, однако, что наиболее приемлемое объяснение основной мысли этой пьесы, до сих пор оставлявшееся безо всякого внимания, лучше всего – и проще всего – было бы свести к небезызвестному «комплексу Эдипа»? Немаловажным представляется и тот факт, что исследование «латентного содержания» пьесы выдвигает на первый план целый пучок значений, применимых к самым разным граням нашего бытия и чрезвычайно существенных для всех и каждого – как если бы в случае с «Повесой» мы имели дело с выжимкой из некоего коллективного сновидения.
Прежде чем окончательно вернуться в Ирландию и напрямую посвятить себя театру, Синг много путешествовал по Италии и Германии, долго жил во Франции, а потому ему были хорошо известны все те подводные камни, что угрожали каждой из двух противоборствующих тенденций в литературе и искусстве того времени: «Сегодняшняя городская литература не таит более в себе открытий или редких сокровищ, – писал он, – разве что в каких-нибудь двух-трех книгах, выхолощенных и отшлифованных, а потому страшно далеких от того, что в глубине души интересует каждого из нас. С одной стороны, есть Малларме и Гюисманс, работающие в этом направлении, а с другой – Ибсен и Золя, которые, конечно, пишут о реальной жизни, но как-то бесцветно, безнадежно». Разрешение подобного противоречия он сумел найти в предельно точном и вместе с тем исступленном, колдовском языке ирландского народа, законами географии и экономики оставленного наедине со своими собственными духами и преданиями, и в безграничной фантазии, помогающей этим людям – пастухам, рыбакам, разносчицам в пабах и лудильщикам, бродящим по деревням, – сбросить тягостную «власть холмов». Тот необычайный свет, которым сияет все творчество Синга, исходит прежде всего от этого векового первородного дерева, чей живительный сок он смог донести теперь и до нас.
Повеса – гордость Запада
Акт II
Сара: Сэр, простите великодушно – не вы ли часом убили своего отца?
Кристи (двигаясь бочком к гвоздю, на котором висело зеркало): Я самый и есть, да поможет мне Бог!
Сара (протягивая принесенные яйца): Вот радость-то какая! Ну, тогда добро пожаловать! Я тут вам пару яичек принесла утиных на завтрак. У Пэгин-то утки – одно название, но я у хороших выбирала. Попробуйте-ка сами – я врать не стану.
Кристи (стесняясь, подходит ближе и вытягивает левую руку): Да, яйца что надо – тяжелые, крупные.
Сара: Вот еще маслица прихватила – куда ж это годится картошку всухомятку есть… Вы ведь, чай, неближний путь прошли, как папашу-то своего прикончили.
Кристи: Премного благодарен.
Онор: А от меня вам ломтик пирога – вы, поди, изголодались, это ж сколько вам по свету идти пришлось.
Нелли: Ну, а я принесла курочку-несушку – вареная, как есть; все равно ее давеча викарий повозкой переехал. Посмотрите-ка, мистер какая грудка у ней жирненькая!
Кристи: Да, того и гляди лопнет (дотрагивается тыльной стороной руки, в которой держит остальные подарки).
Сара: Да что вы робеете – щипните как следует! Правой-то что, больно чести будет до курицы дотронуться? (Заглядывает ему за спину.) Э, да у него тут зеркало! Вот так дела – сколько на свете живу, а мужчин с зеркалами за спиной до сих пор не видывала. А и то, отца ведь своего прихлопнул. (Девушки хихикают.)
Кристи (невинно улыбаясь и складывая подарки поверх зеркала): Я вам всем сегодня очень благодарен.
Вдова Куинн (незаметно входя, с порога): Сара Тэнси, Сюзанн Брэди, Онор Блейк! И в честь чего это, скажите на милость, вы тут столпились в такой час!
Девушки (хихикая, наперебой): Это он, тетушка – тот, что отца убил.
Вдова Куинн (подходит к ним): И без вас знаю, что он; за ним и пришла. У нас там игры в низинке затеяли – так пусть побегает, попрыгает или в мяч погоняет, Бог его знает, что еще.
