Я не поддавалась, мне нравился черный снег.
В феврале начались самые лютые морозы. В начале месяца в проливе жгли напалм, в середине пустили ледоколы, в конце бомбили. В феврале мой сын сделал первый шаг.
В марте в середине месяца с Тихого океана пришел тайфун, он окончательно взломал лед, подмел побережье от зимней сажи и расчистил небо, тайфун разогнал пепел, и показалось солнце. Весна явилась буйно и быстро. Кислые дожди плавили лед и выжигали зелень, а она все вылезала и вылезала. В апреле я впервые вышла на улицу.
Сейчас июль.
– Мне понравился рассказ про патэрена! – крикнул снова профессор. – Вы слышите?! Это очень хороший рассказ! Очень хороший!
А я уже шагала вниз по тропинке, выставляя под дождь ладони и иногда пробуя языком капли, дождь нормальный, не кислый, только холодный. Лестница, ведущая вниз, распухла от дождей, ступени поскрипывали и прогибались, по перилам бежали веселые ручейки, и все было, и все будет еще долго, я это знала.
Город укрылся от воды, попрятался по домам, чердакам и подвалам, лишь редкие прохожие в пластиковых дождевиках шли навстречу, озябшие и чужие, да прошел чихающий сопляк-полицейский, да проехал злой и упорный велосипедист, пыхтящий в гору со скоростью улитки, да еще старуха, продававшая разноцветные проволочные корзины.
Я спускалась по улице к морю, стараясь не поскользнуться на гладкой брусчатке, покачивая руками, точно я шагала не по дороге, а по канату. Я видела, как за одним окном ребенок показывал на меня пальцем и смеялся, хлопая себя по щекам.
Скучный пригород, небогатый и двухэтажный, с террасами, накрытыми разноцветными тентами, с вывесками, смытыми влагой, с запахом жареной фасоли и супа, с острыми ароматами рыбы и имбиря, с утренней суетой и ленивыми безлюдными полуднями. Профессор Ода, сын рыбака и торговки гребнями, поселился тут не случайно. Он любил кошек, на кошек у него была чудовищная аллергия, но он их любил, смотрел на них издали. А тут жили удивительно много кошек, они сидели под крышами и смотрели на прохожих сытыми глазами, эти кошки не боялись дождя и были весьма любопытны, я шагала посередине улицы, стараясь не попасть под струи дождя, стекавшие с крыш, и за мной увязались две кошки. Они были настойчивы, но не наглы, молча волочились почти до самой площади Реставрации и представляли жалкое зрелище. В конце концов я согласилась их накормить – ну как не накормить таких целеустремленных кошек? Я заглянула в закусочную на углу, села у окна и заказала недорогую рыбу с лапшой. Рыбу я разобрала пополам и положила части на пол, повар не стал возражать, видимо, они здесь к кошкам привыкли, а может, я оказалась ценным клиентом, возможно, единственным за этот день.
Кошки из южного пригорода проявили себя весьма деликатными созданиями, они ели аккуратно и с достоинством, чуть прищуривая глаза, точно перед ними лежали не кусочки рыбы, а свежепойманные, набитые икрой лососи, которые можно спокойно есть целый день и немного оставить на утро.
Я попробовала лапшу, но кошки тут же поглядели на меня с укоризной, тогда я отдала им и лапшу, они благодарно мяукнули. Я попросила чай и стала его пить из неожиданно недурственной прозрачной чашки, как раз такой, какой мне нравится, почти до невозможности горячий. Горячий чай, и дождь за окном, и впереди еще полдня, и можно…
Что делать с этим временем, я не знала. Я закончила рукопись и теперь гуляла по городу, так, без цели, стараясь выяснить, с каких точек видно море. Составляла карту, отмечала крестиками, откуда видно море, откуда нет, где живут ласковые кошки, а где сердитые, где встречаются собаки… Зачем мне нужна такая карта, я не представляла, в последнее время я совершала много непонятных поступков, мне было простительно, все-таки контузия, сотрясение. Оказывается, контузия и сотрясение – это очень удобно.
Кошки покончили с рыбой, взялись за лапшу и снова удивили, поскольку поглощали лапшу с помощью весьма оригинального и необычного способа: опустив морды в лапшу, они надували щеки и довольно громко мурчали, не двигая челюстями, и лапша как бы всасывалась в них. При этом эти чудесные кошки даже не моргали.
Я подумала, что кошки, кажется, эволюционируют в новой среде, приспосабливаются.
Эти кошки мне понравились, и я заказала еще лапши. Они не возражали. Вчера я, кстати, тоже видела кошек, настоящих таких, портовых, они живут вокруг третьего причала и ошиваются вокруг рыбных лавок. Вообще-то я хотела найти собак, хотя бы одну собаку, но попадались почему-то только кошки. В нашем городе слишком много кошек, за последнюю неделю я насчитала семьдесят, впрочем, не исключено, что некоторых я посчитала не раз. А в восточном квартале сохранился электрический трамвай, его запускают раз в день, и на нем можно бесплатно проехать. А на западе живет лошадь. Самая настоящая рыжая лошадь, она развозит дрова и, кажется, спит на ходу, как-нибудь я покажу ее сыну. А от здания Императорской почты до залива сорок минут быстрой ходьбы, но моря оттуда не видно.
Дождь усилился, вода размыла город за витриной закусочной, и теперь я видела только акварельные разводы сверху вниз.
Кошки обожрались лапшой и рыбой и тут же сделались неблагодарны и самодостаточны, не сказав спасибо, потихоньку выскользнули на улицу, пустились гулять под дождем. С улицы в кафе заглянул седой господин с кожаной сумкой и потребовал хлебной похлебки и водки, и мне тут разонравилось, и я вышла и двинулась вниз, к площади Реставрации.
Площадь Реставрации заливала вода. Она спускалась с пяти улиц и собиралась здесь, а канализация, конечно, не справлялась, стоки давно забились, и теперь площадь походила на овальное озеро. По нему плыли бамбуковые стулья, баки из-под воды, пластиковый мусор и листья, и лодка, и цинковый таз с сидящей в нем крысой. Я развернула голенища сапог и отправилась гулять по площади. Дождь ослабевал, по воде уже не плыли пузыри, я вышла в центр, поймала стул и села, задрав голову, подставив лицо дождю. Серая мгла растянулась до горизонта, сплошная туча, и казалось, что сейчас она начнет ползти по крышам.
Дождь, чистый, не кислый.
Я промокла. После очистки макинтош поменял цвет – теперь он серый – и сократился в размерах, большую часть спасти не удалось, теперь он похож, скорее, на жилетку, рукавов не осталось, сейчас я ношу его поверх куртки.
В самом конце площади, в том месте, где раньше был фонтан, размещалась позорная клетка, в ней обитал довольно паршивый негр. Когда я направлялась в гости к профессору, он швырнул в меня пластиковой бутылочной пробкой, а сейчас сидел, прижавшись к прутьям и прикрывая голову размокшей газетой.
Это был очень второсортный негр, на Сахалине я видывала американцев куда приличнее, упитаннее, увереннее в себе, и, забрасываемые камнями, они держались с некоторым пусть невеликим, но достоинством, а этот нет. Зачем он кинул в меня пробку? Кстати, белый.
Он прижимался к прутьям, вдавливался в них, точно хотел, чтобы они защитили его от дождя. Никакой телесной плотности в этом американце не было – тощий, синий, с ребрами, которые прекрасно проглядывались на спине, с острыми позвонками, проступающими через кожу. Дождь теплый, как и погода, до первых заморозков ему никакой одежды не полагалось. Он сидел, вцепившись в прутья руками, и упершись ногами в пол, а спиной в прутья, в нечеловеческой позе, выгнувшись, раскорячившись в деревянной судороге.
