Артем оживился, услышав запах копченой рыбы, он открыл глаза и поглядел в спины бредущих мимо нас людей; я услышала, как заурчал у него живот, и увидела, как дернулся уголок рта.
Люди продолжали брести вдоль дороги; они были низкорослы и незначительны, а некоторые их рыбы, напротив, отличались размером – головастые и с широкими спинами, с распертыми клинышками боками они сидели на человечьих спинах, так что со стороны казалось, что это не люди идут, а рыбы, поддавшись хаосу и беспорядку, поднялись из глубин на сушу, ухватили людей и тащат их теперь вдаль под черным снегом.
Сату сказал, что однажды в детстве его отцу прислали из Японии посылку с гостинцами и там были копченые головы лосося – один из родственников майора Мацуо работал на рыбном заводе недалеко от Кобе, и Сату на двоих с сестрой досталась целая голова, и вкус ее он не может забыть до сих пор. Я сказала, что ему очень повезло, а Артем промолчал.
Сату согласился про везенье и прибавил газу, каракат рванул, и через минуту копи неожиданно кончились и начались паровозы; они были лишены колес и установлены на бетонные подпорки, как памятники на постаменты; к локомотивам шли трубопроводы от водных резервуаров, сами локомотивы соединялись с динамо-машинами, а от динамо-машин провисали толстые черные кабели к линиям электропередачи. Рядом с обезноженными паровозами возвышались угольные кучи, вокруг самих машин суетились техники, напоминавшие пауков, – маленькие, длиннорукие, двигавшиеся по- обезьяньи и сами, казалось, были уже частью паровозов. Сату пояснил, что мы видим известные Углегорские энергетические поля, на сорок процентов покрывающие потребности острова в электроэнергии.
Сто лет назад, тысячу лет назад на кафедре прикладной футурологии мне и другим аспирантам профессор Ода демонстрировал фильмы, снятые в тридцатых годах двадцатого века, когда любили представлять, каким случится будущее. И в фильмах этих будущее выглядело именно так – неутомимые поршни и зубчатые колеса, свист пара и скрежет металла, уголь и сталь. Здесь было все – и пар, и свист, и лязг, от которого начинали болеть виски и пристукивать зубы, и щедрый дым паровых машин, представлявшийся кинематографистам ушедшего времени символом прогресса и достатка. Однако на меня энергетические поля подействовали угнетающе, и, скорее, даже не сами поля, а их цвет. Черный. Оттенки черного, смешанные с оттенками серого, свинец во всей своей гамме, пар, обычно белый, приобретал здесь антрацитовый отлив; с глубины ямы, по которой мы двигались, даже небо представлялось мутной бесцветной занавеской, воздух был наполнен дымом и электричеством, между землей и электролинией то и дело проскакивали молнии, одежда потрескивала, на плечах Сату вспыхивали синие огоньки, которые он со смехом сбивал ладонью.
На Артема, впрочем, это зрелище не произвело никакого впечатления, он в сторону копей и не смотрел, сидел, откинувшись в кресле, опять с полузакрытыми глазами и отрешенным видом. Мне казалось, что он спал или вспоминал запах копченой рыбы.
Сразу же за энергетическим промыслом следовал промысел углежогный; Сату рассказал, что к югу от Углегорска практически не осталось растительности, однако к северу еще сохранились вымершие в засуху леса, эти леса используют для производства древесного угля, которым в холодные зимы отапливается значительная часть острова. Кроме угля тут же в большом количестве производилась зола, она, по словам Сату, употреблялась в мыльном производстве – мыловарня располагалась тут же. Сату хотел проскочить мимо этого учреждения, но не рассчитал, каракат сорвался в юз и сел брюхом на камни, отчего образовалась заминка, в ходе которой мы любовались процессом варки мыла, не скажу что приятным, поскольку мыло, само собой, приготовлялось из мертвецов, они собирались и перерабатывались здесь же.
При виде мертвецов Артем неожиданно очнулся и сообщил, что мертвец здесь, в Углегорске, паршивый, поскольку уголь выедает из трупа все соки еще при жизни, равно как и работа на терриконах и в угольных западенках, из такого мертвеца, сколько его ни вываривай, выход невелик. То ли дело покойники из окрестностей Холмска – они, конечно, не могут отвечать высоким стандартам, однако и в сравнение со здешними не идут, поскольку подкожный жир в них так или иначе присутствует и умелый мыловар его без особого труда отделит от другого ресурса. Но лучшие мертвецы те, что собираются на общественных виселицах. Именно там встречаются самые высокосортные покойники, поскольку на общественные виселицы человек идет обдуманно, осознавая свой выбор, ответственность перед близкими, имея волю и сопутствующее воле состояние организма; мертвецы же, погибшие от непосильного труда, в качестве сырья для мыловаренного промысла малоперспективны.
Артем вдруг замолчал и покраснел, видимо, ему стало несколько неловко за неосторожно проявленный некротический энциклопедизм, он отвернулся и стал смотреть в сторону сопок. Из мыловарни показались китайцы, голые, но в длинных кожистых фартуках, они выбирали мертвецов из куч и волокли их внутрь барака, а мертвецы, хотя и плотно околевшие, умудрялись цепляться за все, мыловары с трудом справлялись с сырьем, отчего издали казалось, что живые и мертвые продолжают бороться во имя неких одним им известных целей, они боролись, и с трудом можно было понять, кто живой, а кто мертвый.
Сату меж тем справился с каракатом, и мы отправились дальше по дороге, скользкой от угольной пыли и мыловаренной сажи. Через несколько минут наше транспортное средство окончательно покинуло промышленную зону, лежавшую между Татарским проливом и сопками, и выбралось на дорогу, ведущую к Углегорской тюрьме. Здесь резко сменился воздух, так резко, что я задохнулась от неожиданного кислорода и солнца; в щеки притекла кровь, и настроение улучшилось, то есть не улучшилось, а, скорее, опрокинулось, как песочные часы, сменившись с устало-унылого, на солнечно-вдохновенное, совершив скачкообразную качественную инверсию.
Тюрьма «Уголек» была старейшим исправительным заведением на Сахалине и располагалась недалеко от лагеря, в котором после Войны содержались пленные китайские поселенцы. Разумеется, их не кормили и не поили, и если с водой проблема решалась за счет дождей и туманов, то с пищей было сложнее; однако очень скоро китайцы эту проблему решили, научившись питаться землей. Они рыли норы, ели почву и постепенно погружались в землю, и когда контролировать лагерь стало невозможно, его зачистили фосгеном. Но организация пространства в виде ямы и расходящихся радиальных ходов была использована впоследствии для создания Углегорской каторжной тюрьмы. В то нелегкое время Япония не имела возможности заниматься масштабным строительством за пределами своих территорий, а потребность в контроле девиантного элемента на этих территориях, напротив, была велика, поэтому в качестве базиса для тюремного комплекса наметили ближайший выбранный угольный карьер. Его выложили арматурой и залили бетоном, получившуюся широкую каменную миску разгородили толстыми решетками на неширокие клетки, сверху также установили решетку, тюрьма получилась вместительной и в содержании недорогой.
Должна отметить, что за прошедшее со строительства время тюрьма изменилась лишь в худшую сторону; никто не проводил здесь реконструкцию и не заботился об улучшениях, при первом взгляде на состояние этого заведения у меня сложилось впечатление, что это делалось нарочно. Сату остановил каракат, и мы некоторое время смотрели на «Уголек», который, если честно, ничуть не напоминал тюрьму, пожалуй, больше всего он походил на заброшенный радиотелескоп, в чаше которого каким-то странным попустительством устроили крысиный садок. Или на гнездо. Да, на гнездо, но только свитое не из веток, а из колючей проволоки. Сама проволока опиралась на вбитые в землю бетонные столбы; кое-где проволока была разворована, кое-где она проржавела до непригодности, то тут, то там наблюдались лазы и дыры, и было ясно, что никакого охранного значения проволока не имеет.
