Артем нервно озирался.
– Кто это сделал?
– Медведь… – неуверенно сказал Артем. – Наверное. Скорей всего…
– Медведь? – шепотом переспросила я.
– Медведь.
Но уверенности в его голосе не слышалось.
– Медведь. Большой мишка. Наверное, старый, охотится не мог… И не на кого. А человек очень легкая добыча, да и не считает их никто…
– Но тут много людей жило, – сказала я. – Почему они… не сопротивлялись? Они ведь наоборот…
Артем потер лоб.
– Они ему сами отдались, – наконец сказал он. – Сами…
Я не понимала.
– Что здесь… произошло?
– Знаешь, тут среди людей разные культы распространены…
Артем озирался, а я хотела скорее отсюда уплыть, пусть на сдутой лодке, пусть вообще без лодки, лишь бы подальше.
– Странные… – Артем вытащил из кармана жестяную баночку с многочисленными пробитыми гвоздем дырками. – Некоторые очень странные. Я видел людей, поклонявшихся костям…
Артем открыл баночку, вытряхнул из нее веревочку, кусок темной смолы и зажигалку, чиркнул зажигалкой и извлек огонь.
– Гусеницам еще молились…
Артем поджег с краешка смолу, она вспыхнула, затрещала, забрызгала, и Артем тут же ее задул, вставил в баночку и закрыл крышку; смола задымила, а Артем стал крутить самодельное кадило над головой на веревке. Из баночки повалил дымок, он пах чем-то резко техническим и при этом сладким, кроме того, банка издавала напряженный воющий звук, словно над нашими головами загулял большой шмель.
– Каким гусеницам? – не поняла я.
– Железным, – ответил Артем. – От вездехода.
Вокруг нас наворачивался дымный кокон, у меня защипало глаза и запершило в горле, но Артем продолжал настойчиво вертеть банку, создавая вокруг нас дымовую завесу.
– Они думали, что гусеницы – это ремни из шкуры дракона, – усмехнулся Артем. – А ползуны… ты же видела, какие они…
Да, ползуны. Это впечатляет, этого я не забуду. Да я много чего не забуду. Да все.
– Жрать нечего, дохнут все и молятся, молятся… Дрянь разная лезет: сердцедеры, самоубийцы, живоглоты… Эти, может, тоже кому поклонялись…
Артем указал на столб с цепями.
– Скорее всего, жертвы приносили, – сказал он. – Знаешь, всякое такое… зверь из леса приходит раз в год и жрет… Но что-то у них тут пошло не так…
Артем принялся вертеть над головой кадилом с удвоенной силой, отчего звук стал пронзительнее и тоньше, теперь это был не шмель, а комар.
– Что-то у них все вкривь. – Артем продолжал раскручивать банку. – Они его разозлили, и он сожрал их всех, а не кого-то одного…
– Как это всех? – шепотом спросила я. – Сразу?
– Зачем сразу? Мишка умный, мишка не дурак… Он им ноги сначала пооткусывал, чтобы уползти не могли, а потом уже жрал постепенно, день за днем. Собрал их в одном месте, чтобы не протухли…
Меня замутило, я достала пистолет и сняла с предохранителя.
– Он здесь где-то… – Артем сжимал багор. – Здесь…
– Почему?
– Много мяса осталось, не ушел бы.
Меня затошнило. Не от запаха – от напряжения. От острова.
Медведь. Медведя не спросишь о будущем.
– В голову старайся, если что, – посоветовал Артем. – Или очередью, может, тогда пробьет.
Да, буду стараться в голову. Очередью в голову.
Не пробьет, медведя так не застрелить.
– Для чего дым? – спросила я.
– Мишка не любит этот дымок, – пояснил Артем. – Ой как не любит… Надо его отвадить…
– Мы же здесь не останемся, – напомнила я. – Зачем нам отваживать?
– Да, – кивнул Артем. – Но он нас заметил, мы ему уже понравились… Он пойдет за нами по берегу.
Я почувствовала, как по шее поднимается холодок, много-много ледяных иголок, точно еж прокатился. Не скажу, что приятное ощущение, особенно после того, что я видела здесь.
Он пойдет за нами по берегу.
– Им сейчас раздолье, – сказал Артем. – Народу в последние годы много мрет, кругом трупы, вот они и жиреют. Да и без трупов… Людей ловить легче, чем рыбу. А если про пролив правда, если вода отступила, то с материка могло позайти… Представь, какой сейчас в Александровском пир идет?
Я потерла левой рукой горло, я представила Александровск. Медведей в сумерках, спускающихся с гор к морю, к городу, медленно бредущих вдоль развалин, и…
– Мы должны отвадить его, – сказал Артем. – Должны показать, что мы – трудная добыча, что с нами лучше не связываться, проще уйти за другими. Стрельни-ка.
– Куда? – не поняла я.
– В воздух. Стрельни пару раз, он должен испугаться. Мишка хитрый, но трусливый…
Я перевела пистолет на одиночный огонь и выстрелила два раза; получилось громко, звук отразился от фермы мачты и раскатился над лесом дребезжащим жестяным эхом; наверное, в прошлые дни над тайгой взметнулись бы птицы, но сейчас птиц не было. Только тишина и равнодушное жужжание насекомых, которых, кстати, осталось не так уж много.
Артем перестал вращать над головой вонючую банку, вытряхнул смолу, загасил ее слюной, сунул банку в карман.
– Надо бы тут сжечь все, – сказал он. – Но бензина жалко. А сжечь надо…
Он несколько помолчал, щурясь.
– Ладно, давай возвращаться к берегу, – сказал он. – Не спеша. И спиной не поворачиваясь. Не бежать ни в коем случае.
Мы стали отступать к воде, наконец-то отступать. Я чувствовала, как кружится голова и сжимается от тошноты желудок. За время Сахалина я привыкла к этой постоянной вони, обоняние укротилось и не воспринимало ее, но я все равно ее как-то ощущала. Вонь, безнадежность, вот что самое страшное здесь – безнадежность. Карафуто, место, в котором нет больше времени, нет прошлого и почти нет настоящего. Где вы, профессор Ода? «Методология познания будущего», глава восемнадцатая «Трансгуманизм: тупики и надежды», какой тут, к чертовой матери, трансгуманизм…
Артем, крякая насосом, накачивал лодку, я стояла на берегу с пистолетами и караулила. Я никак не могла отделаться от ощущения постороннего присутствия, кто-то следил за нами, терпеливо смотрел из кустов, улыбался. Наверное, впервые за время моего пребывания на острове я почувствовала зло. Утопленники Монерона, мертвецы Холмска, угольные копи Углегорска, Александровск и его казематные людоеды, и зверства каторжных, безнадежность и беспомощность существования – все это вдруг воплотилось в зверя, наблюдающего за нами. Я вспомнила патэрена Павла, который сказал, что здесь ад; я поняла, что он имел в виду.
Лодка была накачана, Артем закинул ее на плечо и перенес по берегу к свободной воде, вернулся и потащил мотор. А я не могла оторваться и все смотрела на этот пологий берег, уходящий к лесу. На эти землянки, на серую кору и на почерневшее от солнца и воды дерево, и из каждой норы и каждой щели ад смотрел на меня.
