Врач пренебрежительно рассмеялся.
– Я точно не поручусь, – сказала я. – Но по-моему, там еще кто-то таким же образом с вышки бросился. Десятки воинов последовали этому примеру, кажется, так?
– Мы, японцы, в душе большие романтики, – почесался врач. – Но эта проклятая земля… Она все искажает. Великое становится пошлым и смешным. В нашей части служили два офицера. Как-то раз они поспорили, кто из них сможет покончить с собой наиболее грандиозно…
Первый офицер не смог удивить публику ничем оригинальным: банально застрелился из ручного огнемета. Второй офицер проявил гораздо большую изобретательность. Его способ покорил сердца гарнизонного офицерства как своей нарочитой бестолковостью, так и утонченностью, понятной далеко не каждому. Культурные офицеры, особенно те, что происходили из приличных традиционных семей, оценили высказывание офицера, совершенное им как бы за границей случившихся событий, второй и третий смысл этого поступка. Способ же был таков: образованный офицер вышел на балкон здания комендатуры, закрыл за собой дверь, поставил перед перилами стул, рядом с собой установил кувшин с водой, а на колени положил том дневников Арисимы Такэо, изданных уже после Реставрации. Офицер вырывал из книги страницы, жевал их и, запивая водой, глотал. Надо сказать, что качество бумаги, равно как и качество типографской краски, в послевоенный период сильно ухудшилось, поэтому дневники Такэо скоро привели желудок офицера к катастрофе. Бумага быстро распухла, а свинец начал стремительно впитываться в кровь. У офицера случился заворот кишок и серьезное воспаление, ему стало худо, однако он не отступил и продолжил есть бумагу.
Некоторые офицеры пытались его спасти, в частности, сам врач неоднократно предлагал упрямцу, пока не поздно, прибегнуть к оперативному вмешательству, а когда было поздно, облегчить страдания, однако образованный офицер строго запретил это делать. На протяжении двух суток он погибал в нечеловеческих муках, а когда все-таки потерял сознание, командир гарнизона приставил к балкону лестницу и, взобравшись по ней, прекратил мучения своего подчиненного.
Его смерть потрясла многих, о ней узнали и в Японии; говорят, что Император, кстати, сам большой поклонник таланта Арисимы Такэо, узнав о поступке офицера, прослезился.
Артем оскорбительно расхохотался, видимо, доблесть офицера его не впечатлила, врач тоже улыбнулся. Поезд снова выбрался к морю.
Был штиль. Из-за горизонта поднимался дымный столб чудовищной толщины и высоты, такой мог на самом деле подпирать небо. Врач предположил, что это проснулся один из вулканов Курил, видимо, на Итурупе, я согласилась, это могло быть так. Вспомнила патэрена Павла.
– Красиво, – сказала я.
Вспомнила Синкая. И одно его стихотворение из зимней книжки. Про девушку, живущую у подножия вулкана. Ее просят переселиться в безопасную тихую долину, но она может жить только там, где гора.
– Да, – повторил врач, – мы романтики. Вряд ли остался в мире хоть один народ, способный на великое. Впрочем, надо признать, что в мире почти никого не осталось…
Он не удержался и поприветствовал свою флягу еще раз и, посмеявшись, продолжил свой рассказ. Он снова и снова рассказывал мне о самоубийствах в гарнизонах, на гауптвахтах, на судах береговой охраны, в кантинах и в самодеятельных театрах, о смешных, нелепых или, напротив, высоких, а потом, когда эти истории стали повторяться и быть подозрительно похожими друг на друга, я немного прокашлялась, и врач перешел на другие популярные патологии. Эти другие патологии среди свободных, как гражданского, так и воинского звания, встречались нередко, по приблизительным подсчетам врача – в четыре раза чаще, чем в Японии, к тому же они проявляются несомненно ярче и разрушительней.
Артем опять спал. Ерш спал.
Врач отметил, что заболевания, присущие условно свободным ханского происхождения, к сожалению, зачастую охватывают и японское население. В частности, помимо капитана Масады, видевшего будущее, большую известность и скандальную популярность в определенных кругах получил лейтенант Фукуи, несший службу на одном из постов береговой охраны в Анивском заливе и в некий прекрасный день встретивший на побережье демона, покрытого створками раковин гребешка. Их радужные переливы произвели на Фукуи такое неизгладимое впечатление, что он в одночасье приобрел сильнейшее расстройство нервной системы, скоро проявившееся в тяжелой форме копролалии. Причем по роковому стечению обстоятельств страсть к выкрикиванию немотивированных ругательств была усугублена тем, что эти ругательства несчастный Фукуи адресовал всегда высшим должностным лицам, от господина префекта до членов правительства и лиц императорской фамилии.
Лейтенант пробовал бороться со своим недугом, заклеивая себе рот, однако кроме блудословия он, как на грех, страдал еще и хроническим насморком, а значит, дышать через нос не мог. Оставлять лейтенанта на службе не было никакой возможности, поскольку как боевая единица лейтенант больше не годился ни на что – он либо виртуозно сквернословил, либо задыхался от собственных соплей. В результате лейтенант был признан инвалидом службы и демобилизован…
Врача отозвали в вагон, и некоторое время я пыталась сама представить, что же дальше произошло с несчастным лейтенантом Фукуи. Артем спал, улыбаясь во сне, Ерш молчал в рундуке, за окном тек холмистый пейзаж, и, наверное, впервые я его немного понимала. Остров.
Врач вернулся, на его халате прибавилось несколько свежих пятен, руки у него заметно тряслись, и, чтобы унять эту дрожь, врач принялся грызть ногти. Я испугалась, что сейчас он их выгрызет, но доктор взял себя в руки и продолжил рассказ про лейтенанта Фукуи; а я отметила, что рассказывает врач складно и красиво, то ли от картофельного самогона, употребленного им, то ли от того, что многие врачи склонны к долгим беседам.
Итак, стыдясь своего непристойного дефекта, лейтенант Фукуи отказался выезжать в Японию, где его непременно бы ждала незавидная участь психбольного, принудительное лечение и, скорее всего, верная лоботомия. Фукуи стал бродягой, долгое время скитался по южной части острова, питаясь чем придется, ночуя на земле, с каждым месяцем приходя во все большую негодность. В один из дней, мучимый голодом и отчаяньем, он ворвался в офицерскую столовую Корсакова, подбежал к котлу с лапшой и принялся ее вызывающе есть. К этому моменту лейтенант Фукуи выглядел обтрепанно и подержанно, повар хотел окатить его кипятком, но потом по каким-то чертам опознал в нем японца и избил на заднем дворе. Организм Фукуи, у которого начиналась цинга, перенес побои с трудом. Тогда он лишился большей части зубов и очень неудачно раскусил язык, так что кончик его раздвоился и стал напоминать змеиное жало.
Фукуи впал в отчаянье и хотел удавиться в нужнике, но украденная им веревка не выдержала, и замысел не осуществился. Падая из оборванной петли, Фукуи ударился лицом о дверь и свернул набок нос. Лейтенант вышел из уборной окровавленный и рыдающий, и побрел по улице, которая неожиданно привела его на центральную площадь Корсакова, где по случаю девятого числа проходило мордование негра.
