– К нам приходят закоренелые душегубы и бунтовщики, а за ворота выходят практически буддисты. Наша тюрьма похожа на дистиллятор – она возгоняет душевную субстанцию в блистающих горнилах, отделяя от нее кипящий эфир порока и зловонную взвесь греха, оставляя лишь чистую и спокойную воду бесконечной добродетели.
Так сказал полковник Нисида, очевидно, сын рыбака. И добавил, что процент рецидива у освободившихся из «Легкого воздуха» практически равен нулю; годы, проведенные в застенках, кардинально меняют людей, и, выйдя на положение условно свободных, бывшие каторжники становятся полезными членами общины и, что немаловажно, избегают вступать в криминальные организации и тайные общества, занимаются ремеслами и другой полезной деятельностью.
Правда, сказал полковник, у этого метода есть и отрицательная сторона, впрочем, в существующем положении дел не очень критическая: как оказалось, среди заключенных частенько случаются самоубийства, в среднем в два раза чаще, чем в остальных тюрьмах, однако это тоже есть благо. Разумеется, администрация не ставит своей целью довести каторжника до суицида, но, если это вдруг происходит, никаких мер к реанимации узника и возвращению его в ряды живых не производится.
С методами «Легкого воздуха» я разобралась, и, если быть откровенной, у меня не возникло никакого желания знакомиться с этими знаниями сколь-нибудь обстоятельнее, поэтому от вопросов общей превенции я решила вернуться к проблемам насущного дня и поинтересовалась, что полковник Нисида думает про нестабильность, возникшую в связи с недавними землетрясениями. Александровская тюрьма уничтожена полностью, и судьба ее коменданта незавидна, кроме того, на севере разрушено несколько городов, началась массовая миграция на юг, как в сложившейся обстановке думает действовать администрация «Легкого воздуха»?
Нисида ответил, что предпосылок для паники нет. Да, «Три брата», по имеющимся сведениям, разрушены, а каторжные разбежались – однако ничего катастрофичного не случилось, тюрьму восстановят, сбежавших переловят, собственно, их не придется даже ловить – едва закончится лето и начнутся дожди и первые заморозки, все выжившие и бежавшие вернутся, а если не вернутся, то особой беды нет – зиму из них мало кто переживет. Что касается миграции с севера, не стоит ее опасаться, такое происходило, и не один раз, особенно в жаркие годы, когда в центральной части острова начинались массированные лесные пожары и ощущался острый недостаток чистой воды. Кроме того, как заверил Нисида, жители Южного обладают развитым общественным чувством, формируют дозорные группы и отряды самообороны, которые в случае опасности окажут необходимую помощь и содействие.
На вопрос, почему происходит эвакуация администрации северных городов, Нисида ответил, что это не эвакуация, а передислокация и концентрация сил – военные стягивают ресурсы к базам, чтобы затем начать постепенное восстановление разрушенной инфраструктуры. Так что в целом переживать пока не о чем, это временные трудности. Южный, как ни один другой населенный пункт Сахалина, готов к экстренным ситуациям.
Заверив меня в том, что ситуация стабильна, Нисида предложил осмотреть его коллекцию дагерротипов Южного Сахалина, сделанных еще в середине девятнадцатого века, однако я отказалась в силу позднего времени. Полковник Нисида не стал настаивать, письма со мной он передавать не стал, из чего я сделала заключение, что обстановка, возможно, на самом деле не такая уж угрожающая. Я попробовала узнать, есть ли возможность попасть в Корсаков или хотя б в Аниву, но полковник сообщил, что пока такой возможности нет – вокруг анивских баз действует жесткий режим фильтрации, пробраться через который вряд ли получится.
Мы с Ершом покинули «Легкий воздух» в четверть пятого; полковник предлагал тюремный автомобиль, однако я отказалась – хотелось немного прогуляться, подышать воздухом, настоящим воздухом, который здесь был действительно хорош и легок. Объевшийся горохом Ерш разомлел и еле шел, засыпая на ходу и стремясь улечься в любом подходящем месте и потом где-то в середине спуска уснул. Сел на камень и уснул в обнимку с облезлым резиновым китом, подаренным ему любезным комендантом Исидой, чей дед был рыбаком и верил в духов прибоя.
Ерш уснул, так что пришлось тащить его на спине. Мы шагали вдоль крепких опор старинной канатной дороги, дорога эта была сооружена надежно, сохранились треугольные мачты и канаты, годы не нанесли им серьезного урона, они лишь просели немного под весом лишайников, поселившихся на них. Погода стояла безветренная, но лишайники все равно покачивались, напоминая странное рассредоточенное живое существо, состоявшее из множества щупалец, но не имевшее тела. Слева от нас чернел лес.
Ерш сидел у меня на спине и не дышал, в нем не чувствовалось ни тяжести, ни тепла, а я думала, что такие, как Ерш, люди, наверное, со временем приобретают особые качества – они учатся прятаться, учатся задерживать дыхание и не шевелиться и убирать температуру с поверхности тела, никак не выдавая себя; они умеют сидеть неподвижно сутками, они умеют не есть, они умеют не пить, впитывая воду кожей из тумана и утренней росы, они умеют не пахнуть. И наверное, с возрастом они научаются отсекать остальные человеческие качества, если эти качества можно приобретать, то и утрачивать их тоже. Я шагала под гору и совершенно не чувствовала веса Ерша у себя за плечами и думала, что это, возможно, оттого, что он каким-то способом научился контролировать вес; эти мысли увлекли меня настолько, что я перестала замечать все вокруг, и когда возле головы пролетел камень, я не поняла, что это было. Поняла секунду спустя, когда второй камень ударил в затылок со страшным мясным звуком.
Я упала и потеряла сознание, думаю, на несколько минут, потому что, когда я очнулась, все вокруг изменилось. Появился несильный ветер, он нагнал небольшие облака, низкие, похожие на клочки невесомой пены, солнце ломалось в этих облаках, воздух пропитывался рассеянным светом, движением, бликами, казалось, что вокруг меня вертится световой и воздушный смерч. Потом я увидела остальное, то, что мой мозг отсек при пробуждении, лишнее, ненужное, пену.
Были еще китайцы, много, я не стала их считать принципиально, но их там находилось порядочно, причем не просто какие-то проходящие мимо, но явно организованные – в одинаковой тяжелой обуви, в темно-зеленых рубашках, в шапках. Китайцы стояли, перекидывая в руках дубинки, изготовленные из обрезков труб, на меня не смотрели, кроме одного: он стоял близко и улыбался. Тот самый деловой китаец-гид, которому я засунула в рот пистолет, жаль, что не выстрелила. Он стоял рядом, с тухлой улыбкой, держал в руках мои пистолеты, а потом ему приглянулся макинтош, и он перевернул меня на живот и стал стаскивать его. Тянул, выворачивая руки, а кто-то другой поставил мне ногу на шею. Я, конечно, попыталась сопротивляться, но безуспешно.
Остальные занимались Ершом. Хотя им и заниматься-то особо не требовалось, он сидел не шевелясь, а они его пеленали. Обматывали длинной белой лентой, похожей на бинт, Ерш сидел, а один из китайцев описывал вокруг него круги, и в этом обматывании вполне преуспел – только голова торчала, и почему-то эта голова казалась не по-альбиносьи белой, а вполне себе седой. Ерш не спал, я видела его глаза, в меняющемся свете они вспыхивали попеременно то серебром, то красным, а иногда зеленым, он не моргая смотрел на меня. Смотрел. Почему они не ушли? Ведь ничего не стоило подхватить невесомого Ерша на плечо и утащить его прочь, а они так не сделали, они оставались тут, под этой канаткой. Но потом я догадалась. Камень меня хорошо оглушил, и хотя сотрясения, кажется, не случилось, но соображала я туго, и плечи болели.
