Первую я просто проигнорировала. Невероятная наглость по отношению к властям, рассчитывавшим на покорный страх всех граждан перед законом. Потом пришла вторая открытка, на сей раз с пометкой “Повторное уведомление”. С ней я пошла на биржу и сказала:
– Как странно! Здесь написано: “Повторное уведомление”. А первого я вообще не получала.
Послали меня в прядильную мастерскую, маленькое предприятие с так называемым еврейским участком. А до того назначили осмотр гинеколога, невесть почему. Пожилой врач, независимо практикующий на Вюлишштрассе, вызвал всех нас, женщин и девушек, на одно и то же время, так что пришлось часами торчать в очереди. Там я встретила семнадцатилетних близняшек Ханнелору и Роземари Херцфельд, с которыми была шапочно знакома. На два года моложе меня, обе держались робко и уважительно, воспринимая меня как тетушку. Даже книксен сделали.
Когда вызвали первую еврейку, при осмотре возникла сложность. Врач вышел в приемную и спросил:
– У вас у всех так переполнен пузырь, что внутрь не попадешь?
Мы ответили:
– Нам нельзя воспользоваться туалетом, он здесь только для арийских пациентов, а где туалет для евреев, неизвестно.
– Дуры! – рявкнул он. – Моча есть моча, а дерьмо – дерьмо! У всех людей одинаковое! Живо все по очереди в туалет!
Затем настал черед близняшек. Он вышел из кабинета и громогласно объявил:
– Интереснейший случай! Однояйцовые близнецы, девицы, семнадцать лет! Вам всем надо посмотреть!
Его жена и четыре-пять других дам в нарядных шелковых платьях – кофейный кружок – пошли смотреть. А с ними какой-то ремесленник, который, опустив голову, смущенно мял в руках шапку, потому что чувствовал себя крайне неловко.
Работа в прядильне была кошмаром. Меня поставили в ночную смену, и на работу я шла по совершенно темным улицам. Впотьмах то и дело спотыкалась, а иной раз и падала. Помещение, где мы работали, тоже освещалось очень плохо.
Работницы стояли на большом расстоянии друг от друга у длинной стены, на которую насаживали все новые веретена и запускали станок. В первый раз нитка у меня сразу же порвалась. Бригадирша завопила:
– Это граничит с саботажем! Дура безмозглая!
Через несколько дней я пошла в контору и сказала одной из сотрудниц помоложе:
– Я правда очень стараюсь, но у меня больные нервы, и нитки постоянно рвутся. В последнее время мне довелось много пережить. Им от меня одно расстройство.
В этот миг вошла бригадирша и тотчас разоралась:
– Вышвырнуть надо эту жидовскую свинью, дуру набитую, она даже плевка не стоит!
Разобравшись в конторе с каким-то чепуховым делом, она опять ушла. А я сказала:
– Да, пожалуйста, увольте меня. Сама-то я уволиться не могу.
– Вот как, – ответила конторщица, – я не знала. Ладно, мы вас уволим. Ведь ваша бригадирша сказала, что вы полная неумеха.
Она выдала мне нужные документы и приветливо пожелала всего доброго.
Но обо мне, конечно же, сообщили на биржу труда. Я опять получила повестку и опять не явилась. Принесли вторую, но я решила, что пойду, когда получу третью. Однако вышло иначе.
До недавних пор моим соседом у Якобсонов был Гарри Каплан, официант, игравший на трубе. Когда его забрали на депортацию, я от неописуемого ужаса и отчаяния просто легла в постель и натянула на голову одеяло. И вот, когда я была дома одна, в дверь опять позвонили. Почтальон принес Каплану заказное письмо. Я объяснила, что его нет, забрали.
– Вот как! Тогда я знаю, чтó написать: “Не проживает, отбыл на Восток”, – сказал пожилой почтальон. – Кстати, у меня тут еще одно письмо. Здесь должна проживать барышня Ялович.
Я мгновенно узнала конверт: новая повестка на биржу труда.
– Вы и тут напишите: “Не проживает, отбыла на Восток”, – быстро сказала я.
Короче говоря, из картотеки биржи труда меня вычеркнули, потому что я имела наглость сообщить властям, что меня уже депортировали.
5
По выходным я часто встречалась с Рут и Норой. Мы вместе гуляли, и они рассказывали, что нового в цеху. Например, я узнала, как реагировали сименсовские наладчики на вышедшее в сентябре 1941-го полицейское распоряжение, которое обязывало евреев публично носить желтую звезду.
Шульц и Херман, понятно, возмутились. Нацист Штаковски тоже сказал, что так нельзя. А еще двое, Штраль и Бедурке, которых я вечно путала и считала закоренелыми нацистами и людьми очень недалекими, весьма внятно пробурчали: “Нами правят преступники!” У одного из них были родственники в деревне, и с тех пор он временами угощал девушек бутербродами с ветчиной.
Гуляя с Рут и Норой, я постепенно придумала особый план: решила использовать эти прогулки, чтобы хорошенько изучить город Берлин и его обитателей. У подруг моя социологическая игра энтузиазма не вызывала, но все же они в ней участвовали, ради меня. Нора намечала маршруты в разные места города, неизменно расположенные далеко от исходного пункта. В промежутках располагались различные остановки, где я рассчитывала спросить дорогу у полицейского.
Вот так я и ходила по улицам в компании этих двух красоток. Некоторые люди постарше, глядя на нас, говорили:
– Какая жалость! Красивые девушки – и должны ходить с еврейской звездой!
Полицейские тоже были не прочь поболтать, спрашивали:
– Ну что, красотки?
Тут я действовала, как требовал закон:
– Еврейка, город Берлин, личный номер икс-игрек. Разрешите спросить?
– Чего-чего? – изумлялся каждый, чем очень меня веселил. – Чего надо-то? А?
– Закон требует, чтобы мы представлялись таким образом. Называя место пребывания, личный номер и сообщая, что мы еврейки. А теперь, с вашего разрешения, можно спросить?
– Ишь ты, значится, и такой закон есть? Ну обалдеть, чего только не услышишь!
Лишь те, что помоложе, владели собой и старались не подавать виду, как они поражены и как им противно. Те, что постарше, только головой качали:
– Быть такого не может, ну-ка повторите, как вы сказали?
– Я еврейка, город Берлин, личный номер такой-то.
– Неужто впрямь такой закон?!
Отсюда я сделала вывод: даже полицейские не знали всех законодательных предписаний, всех мелких издевок, каким подвергали нас, евреев. Нормальные граждане знали еще меньше. Обычную немецкую домохозяйку интересовало, где по сносной цене купить на черном рынке фунт помидоров, и она рыдала, если пригорал суп. В голове у нее сидели антисемитские клише, а может, их и не было, но предписаний против евреев она знать не знала. И сей факт, с точки зрения последующего перехода на нелегальное положение, был для меня очень важен.
Вопрос, который я задавала полицейскому после этой болтовни, звучал так:
