Этот маленький инцидент привел меня к важному выводу: в Берлине я никогда и никому в глаза не бросалась. Была берлинкой по разговору, по внешности и поведению. Могла гордо и свободно смешаться со всеми прочими городскими обитателями. Но в Магдебурге я сразу же обратила на себя внимание – как чужая. Вот и решила на будущее: если я хочу жить нелегально, но не прячась, то жить должна только в Берлине.
Трамвай пустел от остановки к остановке. Как и договорено, на конечной меня ждала довольно молодая женщина, сестра Труды, Эрна. Она выпустила руку маленького мальчика, чтобы с распростертыми объятиями и сердечной улыбкой поздороваться со мной.
Круглое лицо, не вполне здоровые зубы, маленькие, круглые, голубые глаза. Волосы осветлены, как у многих женщин в ту пору. Но у нее не слишком удачно: в волосах виднелись зеленые точечки. От этого лицо казалось слегка рыхлым.
Забрав у меня из рук чемодан, чтобы водрузить его на прихваченную с собой тележку, она испугалась: вопреки ее ожиданиям, он оказался совсем легким. Все мое достояние заключалось в единственной смене нижнего белья. Несколько фунтов картошки, которую я везла из Берлина, высыпались из бумажного кулька и свободно перекатывались в чемодане. Но ей-то сообщили, что я везу листовки. И она сказала мне хрипловатым голосом:
– Это ж листовки гремят.
Жила она неподалеку от сахарного завода Магдебург-Зюдост, в новостройке, в светлой, чистенькой квартире на первом этаже. Меня поместили в комнате, смежной с кухней. Муж Эрны был на фронте.
В первое утро я услышала тихий стук, а потом хрипловатый шепот:
– Помочь со шнуровкой?
– Простите? – недоуменно спросила я.
Вскоре недоразумение уладилось. Осторожно, стараясь не обидеть ее, я объяснила, что я не из прошлого века. Дело в том, что Эрна некоторое время служила в магдебургской еврейской семье и по утрам помогала старой хозяйке шнуровать корсет. С тех пор она считала, что таков еврейский обычай.
Труда рассказывала, что всей семье пришлось изрядно попотеть, чтобы Эрна усвоила школьные премудрости. Вообще Труда однозначно возглавляла семейство Эрнеке, и для младшей сестры ее распоряжения были приказами. “Старшая” велела обращаться со мной в Магдебурге так, будто у меня санаторный режим. Мне даже посуду вытирать не давали, вместо этого я, как привязанная, сидела на плетеном стуле, который специально для меня принесли на кухню. А поскольку я невзначай сказала Труде, что люблю вязать, для меня организовали рукоделие – распустить вязаную кофту из тонкой машинной пряжи. Нитки то и дело рвались, приходилось все время их связывать. Из этих ниток я решила связать на спицах шарф. На изнанке были сплошные узлы. Попробуй кто-нибудь немножко растянуть шарф, он бы просто развалился.
С маленьким сыном Эрны я бы охотно подружилась. Мне хотелось рассказывать пятилетнему мальчугану сказки, играть с ним. Хотелось через белокурого Рольфа возместить все то, что я не сумела дать белокурому Йоргельхену. Но Рольф вообще на меня не реагировал. Знай себе катал по полу деревянные железнодорожные вагончики да машинки, изображая при этом звуки езды.
Когда однажды утром его золотая рыбка плавала в аквариуме кверху брюхом, маленький Рольф тоже не слишком расстроился. Пока я спрашивала себя, как бы его утешить, он смекнул, что рыбка подохла, и сказал на тамошнем диалекте: “Мне ее мама дала”.
Тут я невольно вспомнила, что когда-то и у меня была золотая рыбка и однажды утром я обнаружила, что она умерла. В ту пору мне тоже было пять лет, но я голосила как резаная. Родители терпеть не могли криков, воплей и рева. Короче говоря, папа повел меня на прогулку и обсудил со мной проблему смерти. Впервые я услышала о Сократе и о Книге Кохелет
[37]. На обратном пути мы вернулись к будничным темам и зашли в шоколадный магазин, где папа позволил мне выбрать шоколадную фигурку. Я выбрала льва. Дома папа развернул его, отломил голову и дал мне. Я опять разревелась. На секунду-другую он побагровел от злости, потом воскликнул: “На сегодня реветь довольно! Шоколадный лев неживой! Ешь!” Вот таково мое воспоминание о берлинской золотой рыбке. А в Магдебурге мальчик просто сказал: “Мне ее мама дала”.
Четвертого апреля 1943 года по почте пришла крошечная посылочка от Йоханны Кох: Йоханне Кох у Эрны Хеккер.
– Ну и ну, посылочка тебе? – спросила Эрна.
– У меня сегодня день рождения! – ответила я.
В посылочке оказались крутое яйцо, кусок пирога, несколько сигарет и письмо. В письме госпожа Кох (очень ловко все сформулировав, так что ни один цензор ничего не поймет) сообщала про фабричную акцию, то есть про депортацию из Берлина всех подневольных рабочих-евреев. Сообщила она и о демонстрациях на Розенштрассе и об аресте моего дяди Карла, младшего папиного брата. Правда, через пять дней его выпустили.
Вечером мы еще посидели вместе с Эрниной соседкой. Госпожа Краузе, женщина очень милая, любезная и совершенно аполитичная, знала, чтó со мной случилось, и старалась выступать в качестве моей защитницы. Поскольку днем я носа из квартиры не высовывала, она каждый вечер выводила меня на прогулку вокруг квартала, как собачку. При этом очень ласково, почти нежно держала под руку и уговаривала дышать поглубже.
Большей частью эта госпожа Краузе в папильотках, обмотав голову платком, сидела у Эрны за кухонным столом. Они с Эрной почти все вечера проводили вместе. Я старалась не мешать, но знала, что и от меня ждут участия в разговоре. Если, к примеру, речь заходила о кулинарных рецептах, то я прекрасно понимала: бестактно вылезать с рецептом, ингредиенты для которого в Магдебурге не достать. И после долгих раздумий решилась поделиться рецептом сливового цимеса, конечно же не под этим еврейским названием. Рассказала, что моя тетя Грета готовила в чугунной сковородке чудесное жаркое из говядины с черносливом.
Как же часто я мечтала, чтобы отпала необходимость постоянно быть начеку, постоянно следить за тактикой поведения. Мне хотелось снова говорить, не задумываясь, не взвешивая каждое слово, под стать ли оно лексикону собеседников, не оскорбляет ли их чувства.
С второй по старшинству из сестер Эрнеке мы однажды встретились в Старом городе, в кондитерской. Эльсбет, сокращенно Элла, состояла в браке с одним из братьев мужа Эрны и тоже носила фамилию Хеккер. Разумеется, и она была убежденной коммунисткой, хотя любила приятности жизни. И никак не могла с утра до вечера горевать о том, что коммунистическая партия разгромлена.
Муж ее служил в армии, и денег на жизнь ей хватало. Эльсбет Хеккер не пожалела карточек на пшеничную муку, чтобы заказать всем нам по куску пирога. Мне она, как приказывала Труда, принесла еще и подарок: пакетик карамели.
Она рассказала, что некоторое время назад получила повестку с биржи труда: ей надлежало записаться на работы в военной промышленности. Она, понятно, пришла в ужас. И, позаимствовав у разных знакомых самую экстравагантную и нелепую одежду, расфуфырилась, как рождественская елка, напялила шляпку с вуалью, ярко накрасилась, явилась в таком виде на биржу и объявила, что она артистка. И физический труд вредит ее искусству. Этого оказалось достаточно. Больше ее не беспокоили.
