Моя мама прожила всего пятьдесят три года. 30 июня 1938 года она умерла от рака, который долго ее мучил
[9]. Знакомым неевреям мы нарочно разослали траурные карточки с опозданием, чтобы избавить их от непростого решения, идти на еврейские похороны или нет.
Положение у нас было хуже некуда. Папа почти ничего не зарабатывал и набрал уйму долгов. Заниматься нотариальной практикой ему воспрещалось еще с 1933-го. До сентября 1938-го действовало разрешение на адвокатскую деятельность, в силу особого распоряжения касательно “евреев-фронтовиков”, сражавшихся на Первой мировой войне. Потом и это отменили. У нас осталась лишь маленькая рента и то, что я могла заработать репетиторством.
Тетушке Грете давным-давно пришлось съехать с Розенталерштрассе, теперь они с Артуром жили в маленькой квартирке в том же доме, что и мы. Она держала машинописное бюро и кое-как кормила тем себя и брата.
Артур умер тем же летом, всего через два месяца после мамы. Умер в буквальном смысле с голоду. Он тогда соблюдал правила еды строже, чем ортодоксальные раввины, и, в частности, вообще не ел мяса с тех пор, как в 1933-м запретили кошерный забой. Однажды в моем присутствии Грета все же подала мясное блюдо. Сверкая глазами, Артур спросил: “Откуда такая роскошь?” – “Ну, ты же знаешь, это новокошерное”, – объяснила Грета. Он отодвинул тарелку и сказал: “Новокошерное – это старотрефное!”
[10]
Из-за язвы желудка он в последние месяцы перед смертью несколько раз попадал в больницу. “Подлинная его болезнь незначительна, – говорили Грете врачи, – ему так плохо, оттого что он вообще отказывается принимать пищу”. И это была уже не игра, не шутка, а его ответ на политическую ситуацию: он сам решил принести себя в жертву
[11].
Большая квартира на Пренцлауэр-штрассе, 19а стала нам не по карману. Требовалось другое пристанище, и мы нашли его через верного человека, бывшего клиента отца и противника нацистов. Этот господин Вайхерт – крайне близорукий, почти слепой, и крайне тугоухий, почти глухой – тем не менее как сумасшедший гонял на доставочном фургончике по всему городу. Однажды он пришел к нам и объявил: “Я нашел то, что вам надо”.
Вообще-то он все понял совершенно неправильно и решил, что мы хотим купить домик, а в нашем положении это выглядело более чем нелепо. Ведь в конце лета 1938 года нам пришлось не только отказаться от квартиры, но и продать участок с летним домиком в Каульсдорфе (Вульхайде), купленный родителями семь лет назад. Новыми владельцами стали Ханхен и Эмиль Кох, знакомые родителей, уроженцы Каульсдорфа; оба они как арендаторы уже проживали в нашем деревянном домике.
Правда, господин Вайхерт превратно понял и людей, к которым нас направил: они продавали не домик, а швейные машинки. Супругам Вальдман, евреям, пришлось закрыть свою маленькую пошивочную мастерскую на Пренцлауэр-штрассе, 47. Поэтому у них пустовала большая комната, туда-то мы и переехали.
Вскоре после смерти мамы Маргарета Вальдман стала последней большой любовью моего отца. Она была много моложе его, имела маленького сына, и отцовское обожание казалось ей огромной честью. Ей льстило, когда он посвящал ей стихи и – хотя у нас не было ни пфеннига – баловал ее деликатесами. Я негодовала. В свои шестнадцать лет я видела, что она им играет. Не требовалось ни зрелости, ни ума, чтобы это понять.
Одновременно шли разговоры, что отцу надо заключить фиктивный брак со школьной директрисой, доктором Ширацки, и вместе с ней выехать в Палестину. Предложение исходило от Палестинского ведомства
[12]. “Женись на ней! – думала я. – Я больше не желаю иметь с тобой ничего общего!”
Помимо системы квот, отцу обещали так называемый ветеранский сертификат для Палестины, разрешение на иммиграцию для заслуженных борцов сионистского движения. Этот сертификат, вероятно, распространялся бы и на меня, и мы оба смогли бы уехать из Германии. Но каким-то сомнительным образом его передали другому человеку, и дело кончилось ничем.
Вальдманы тоже стремились уехать. Единственной возможностью для них был Шанхай. Бесконечно долгий путь туда они рассчитывали одолеть по Транссибирской железной дороге. Моему отцу госпожа Вальдман старалась внушить, что в последнюю минуту спрыгнет с поезда. “Муж с маленьким Мартином уедут, и тогда я буду целиком принадлежать тебе”, – сулила ему она. “Не верь этой чепухе!” – твердила я. Мы страшно поссорились, он чуть не ударил меня. Я была еще слишком неопытна и не понимала, что этот сумасбродный, мальчишеский роман – последняя вспышка перед смертью.
Ситуация обострялась. “Надо действовать, иначе нас выставят на улицу”, – решила я. Другими словами, придется мне плясать под дудку мужа этой женщины. В сексуальном плане у меня уже был кой-какой опыт, и я подумала: “Ладно. Переживем”.
