– Идиот! Тряпка! Нас может услышать только Штайнбек, а она и так все знает!
– Ты с ума сошла? – возмутился Юле.
И тут она, покраснев от злости, выкрикнула:
– Ты просто бестолковый работяга!
Меня это поразило. Она же постоянно с ненавистью бранила буржуазию и до небес превозносила рабочий класс как спасителя, и на тебе – обозвала мужа работягой.
Труда сама открыла соседке секрет, рассказала ей, что я еврейка и меня нужно прятать. Сообщать было, конечно, очень рискованно, но Труда сделала это умышленно. Знала, что соседка, материально хорошо обеспеченная, изнывает от скуки. И Труда нашла ей дело: поручила наблюдать за приятельницей, занимавшей какой-то нацистский пост в этом районе, выуживать у нее информацию и в случае опасности вовремя нас предупредить. Затея сумасбродная, но все сработало.
Таким манером Трудина сопротивленческая ячейка тоже была обеспечена подробными сведениями об упомянутой нацистской функционерке. Я, правда, задавалась вопросом, как они могут использовать эти данные. Порой мне казалось, все эти собрания крошечных ячеек Сопротивления скорее похожи на масштабную, но совершенно бесплодную игру, истинный смысл которой в том, чтобы поддерживать боевой дух ее участников.
Через много лет после войны я увидела на выставке обзорное изображение деятельности так называемой организации “Зефков-Якоб-Бестляйн”, в которую тогда входила Труда. Ниточка, протянутая по географической карте из Берлина в Магдебург, показывала, что здесь существовало курьерское сообщение. Все ясно: курьером была я, и листовки, якобы привезенные мною, гремели в моем чемодане.
Труда во многом отличалась двойственностью. В ней не было ни малейшего антисемитизма, но лицо искажалось от ненависти, как только речь заходила о так называемой буржуазии. И я была для нее, с одной стороны, гонимой еврейкой, с другой же – дочерью адвоката, то есть принадлежала к вражескому лагерю, а именно к буржуазии. Как-то раз в ходе жаркой дискуссии она яростно на меня напустилась:
– Ты вообще понятия не имеешь о политике!
– Мне было одиннадцать, когда к власти пришли нацисты, – защищалась я, – где же я могла получить политическое образование?
Правда была сложнее: в доме родителей политике и истории уже в моем раннем детстве придавали огромное значение. Но речь у нас шла о еврейской истории и еврейской политике. Еще дошкольницей я, например, хорошо знала о гонениях на евреев в Испании. И ребенком кое-что понимала в различиях между сионистами и несионистами, ассимилянтами, ЦО или членами крайне правой “группы Наумана”
[38]. Знала, что среди сионистов есть фракция, верная Закону, Торе, но есть и другая, не верная Закону. И так далее. Но подобные вещи я Нойке объяснить не могла.
Иногда конфликты у нас вспыхивали и из-за пустяков. Однажды Труда с таким размахом налила в чашку суррогатный кофе, что он расплескался.
– В Магдебурге говорят: чашку надо наполнять до краев, – объяснила она.
Я, смеясь, согласилась.
– Ага! – крикнула она. – Я тебя поймала, ты врешь! Вы ж были из господ, а господа наполняют чашки только на три четверти!
Я объяснила, что из вежливости должна приспосабливаться к своему окружению, иначе мне не уцелеть.
– Понятно, – сказала Труда, и на сей раз примирение было весьма эмоциональным. Она даже погладила меня по голове – единственный раз за все время нашего общения.
Между тем поиски убежища для меня становились все более безнадежными. Часто Труда покидала квартиру на долгие часы, и я оставалась одна. Иногда я закрывала двери в прихожую, чтобы никто меня не видел, и занималась там гимнастикой.
Как-то раз в подобной ситуации я решила отметить Песах. Но вспоминать о седере на Розенталер-штрассе, обо всех людях, что собирались за большим столом, я себе запретила. Отметила собственный, современный Песах, снова и снова напевая припев “Даену”. Это значит: “Нам будет довольно”. Или точнее: “Если ты сделаешь для нас то или это, нам будет вполне довольно”. С большой благодарностью я перебирала в памяти уже оставшиеся в прошлом ситуации, когда сумела уцелеть. И твердо верила: Труда что-нибудь для меня найдет.
Совершенно без сил, в полном унынии, Труда вернулась очень поздно. Ноги отекли, и она попросила принести скамеечку. Бледная и расстроенная, рассказала, что побывала у многих товарок, с которыми много лет не виделась. Они страшно пугались, вдруг увидев на пороге Труду. Часто даже впускали ее не сразу. Мужья этих женщин по многу лет сидели в тюрьмах или в концлагерях. И теперь принять к себе еврейку? “Боже упаси, мы и так в опасности, в беде, в нищете – ни за что”, – говорили ей снова и снова. С поисками квартиры для меня у нее обстояло так же, как и у отца Лизхен Саббарт.
Потом Труда, полуприкрыв глаза, откинулась назад. Тут-то у нее и разыгралась фантазия: она рассказала, что мечтает пристроить меня у аристократов. Весьма ярко описала мне этакий замок Спящей Красавицы, окруженный огромными высокими деревьями и стенами. Даже цветочные клумбы не забыла. Жила там высокообразованная старая дама, и в мою задачу входило только одно – читать ей вслух французские романы. Там была даже небольшая библиотека, которой я могла пользоваться, чтобы учиться дальше. Старая дама много спала и после дневного сна непременно желала подышать свежим воздухом. Но мне категорически запрещалось выносить ее на руках, для этого в замке хватало прислуги. Я отвечала только за чтение вслух.
Труда аж вздрогнула, когда до нее дошло, чтó она мне тут насочиняла. Обычно-то она знай обрушивала на буржуев враждебные тирады. А вот аристократию, особенно высшую, втайне по-прежнему очень уважала.
Как нарочно, решилось все благодаря Херберту Штайнбеку, соседу и нацистскому унтер-офицеру. Неожиданно он на несколько дней приехал в Берлин, в отпуск. Жена, конечно, мигом рассказала ему, что творится непосредственно по соседству.
А вскоре она постучала в дверь Труды и объявила:
– Муж сказал, жидовке надо отсюда убираться. Но вдобавок он сказал, что доносить на вас не станет. После Сталинграда никому не известно, чем кончится война и на что еще понадобятся коммунисты.
Как поскорее отделаться от “жидовки”, Херберт Штайнбек тоже успел придумать.
Часть пятая
“Я была барышней без имени”
С 1943 г. почти нормальная жизнь
1
Труда Нойке называла его чокнутым голландцем. Геррит Бюрхерс был на два года старше и на полголовы выше меня и вообще-то выглядел вполне симпатично – фигура стройная, лицо узкое, волосы очень густые, светло-каштановые, лоб высокий, глаза выразительные. Несколько портили впечатление кривые, коричневатые передние зубы. В глаза бросались его чудачества и странноватое поведение.
