На улице он постоянно носил шляпу с широченными полями. И при всей своей стройности и хорошем росте ходил, слегка скособочившись в левую сторону. К тому же он никогда не расставался с портфелем, который носил на шее, на ремешке, так что портфель этот косо висел на груди и при каждом шаге подпрыгивал. “Болван, – прокомментировала Труда, а затем добавила нечто прямо противоположное: – И интеллигентный человек, с которым приятно побеседовать”.
Она познакомилась с Бюрхерсом, когда тот снимал угол у соседей, у Штайнбеков. В Берлин он приехал как иностранный рабочий, и, по мнению Труды, квартирная хозяйка беспардонно его грабила. Согласно договоренности, госпожа Штайнбек должна была закупать для него провизию и готовить, но бóльшую часть продуктового пайка, который выдавали занятым на тяжелых работах, она прикарманивала для себя и своего мужа. Вдобавок, когда Бюрхерс после долгого трудового дня возвращался домой, ему приходилось еще и мыть окна, выносить мусор и прочее. Он со всем этим мирился, по привычке, потому что в Голландии им тоже постоянно командовала мамаша.
Геррит Бюрхерс в возрасте 25 лет. Февраль 1946 г.
Его дружба с Трудой и Юле Нойке началась, когда он однажды, громко рыдая, стоял на лестничной площадке: госпожа Штайнбек выставила его из квартиры. Склонный к неуправляемым вспышкам эмоций, в тот день Бюрхерс излил Труде душу. Он приехал в Германию добровольно, потому что искал работу, но не был сторонником нацистов. И потому сразу почувствовал себя на кухне у Нойке очень уютно. После того как нашел себе другое жилье неподалеку от моста Обербаумбрюкке, он субботними вечерами всегда заходил на Шёнляйнштрассе выпить чашечку суррогатного кофе.
Подружки у этого голландца никогда не было, он попросту не решался подойти к женщине. Так он однажды признался госпоже Штайнбек, еще когда не имел в Берлине других знакомых. Квартирная хозяйка грубо, по-хамски высмеяла его и, конечно, тотчас доложила обо всем мужу. Вот так Херберт Штайнбек и додумался соединить меня и Бюрхерса.
И теперь Труда изложила мне сей план. С крайне смущенным видом. О сказочном замке с прекрасным старинным парком тут и речи не было. Правда, Труда, женщина умная, сумела увидеть преимущества этой затеи, где учитывались интересы обеих сторон. Так что благодарить мне никого не придется. Это она сказала с явным намеком на Ханхен Кох.
В следующую субботу, когда голландец под вечер явился к Нойке выпить суррогатного кофе, Труда сперва отослала меня вон из кухни. Но уже через несколько минут позвала снова. Ей не понадобилось много времени, чтобы объяснить Бюрхерсу, какая возможность сексуального освобождения ему здесь открывается. Кроме того, рядом будет женщина, которая станет вести его хозяйство, не воруя продукты, ведь и нынешняя хозяйка тоже его обворовывала. Он тотчас загорелся.
Труда представила его мне по-берлински:
– Йеррит Бурьерс.
– Понятно, – вежливо сказала я, протягивая ему руку, – Геррит Бюрхерс.
На свое четырнадцатилетие я ездила к одной из тетушек в Амстердам и усвоила кой-какие крохи нидерландского. Он радостно хмыкнул и весело улыбнулся. Потом неловко, широко открыв рот, чмокнул меня в щеку. Совершенно обслюнявил, но вытирать щеку было бы бестактно.
Родился он в Неймегене, пограничном городке, и уже там говорил на смеси немецкого и нидерландского, а теперь, изрядно расширив словарный запас, мог в Берлине поговорить с кем угодно. Поскольку же на самом деле меня звали не Йоханна, он решил называть меня Фрауке, Хозяюшка, и с восторгом объявил:
– Фрауке, допьем кофе и вместе пойдем домой!
Весь путь от Шёнляйнштрассе до Шпрее мы проделали пешком. Я все время держалась на некотором расстоянии от голландца. Его наряд вызывал у меня неловкость, и я не хотела привлекать внимания, не хотела, чтобы прохожие на меня глазели.
Мост Обербаумбрюкке располагался недалеко. И все-таки я ни разу еще не бывала в этих местах, которые мне сразу же необычайно понравились. Здесь Берлин был по-настоящему берлинским. Шпрее была моей Шпрее, моей рекой. Я очень надеялась, что проблема с жильем наконец-то решится надолго.
Прямо у моста, на другом берегу Шпрее, проходила короткая улочка. На ней стояли в ряд три многоквартирных дома. Мы вошли в тот, что посередине. Уже в подъезде меня охватило доброе предчувствие. На перилах висел старый картонный кухонный подносик с надписью: “Свеже натерто”. В другом месте я увидела еще одну табличку, написанную той же рукой: “Па причини ваздушнай тривоги дверь падвала низапирать”. Меня здорово развеселила замечательная берлинская орфография.
Мы поднялись по лестнице. На втором этаже квартира была только одна. “Кницек” – стояло на табличке.
– Жилец всего один? – спросила я у Бюрхерса.
– Да, это же узкая постройка между двумя большими угловыми домами, – объяснил он.
– Как мило, – обрадовалась я. Чем меньше соседей, тем лучше.
Маленькая картонная табличка с надписью от руки указывала, что здесь живет еще один съемщик. КиНель – прочитала я и удивилась. Позднее выяснилось: съемщика звали Киттель, просто палочки от “т” слились и съехали вниз, вот и получилось вроде как “н”.
Этажом выше жили консьержи, чета Грасс. На четвертом этаже квартировала Луиза Блазе, хозяйка голландца. На пятый этаж мы сейчас подниматься не стали.
Перед тем как мы ушли, Труда быстро отвела меня в сторонку.
– Я сказала Бюрхерсу, что ты наполовину еврейка, попала в большие неприятности и поэтому тебе пришлось слинять, – тихонько шепнула она мне.
Как выяснится, идея была гениальная, она здорово облегчила мне жизнь в этом окружении: ведь с такой легендой я по меньшей мере наполовину не принадлежала к тем чужакам, которых надлежало всеми средствами подавлять. Наполовину я принадлежала к тем людям, которые теперь примут меня в свой мир.
Семидесятивосьмилетняя госпожа Блазе очень плохо видела и, как по дороге рассказал Бюрхерс, была отъявленной сторонницей нацистов. Голландец сразу перешел к делу: сказал ей, что нашел женщину, которая отныне поселится у него. Я, мол, буду вести его хозяйство, а также в любое время помогать госпоже Блазе. И вскользь добавил, что, поскольку в расовом плане у меня есть крошечный изъян, в полиции меня лучше не регистрировать. Последнее, видимо, старуху совершенно не интересовало. Но она тотчас принялась торговаться с Бюрхерсом насчет квартплаты: потребовала удвоенную плату за то, что я буду спать вместе с ним на широкой деревянной кровати. Голландец посчитал, что это уж чересчур, и в конце концов они сошлись на какой-то сумме посередине. Вот так я с конца апреля 1943 года и переехала в дом по адресу Ам-Обербаум, 2.
Квартира мне понравилась сразу, едва мы вошли в просторную переднюю. Справа располагалась кухня, слева – светлая, большая передняя комната, где жил Бюрхерс. Оттуда дверь вела в смежное помещение, которое тоже сдавалось. Там жили поляк и венгерка с маленьким ребенком.
