Полиция приходила из-за этих людей не впервые. Мужчина слыл тунеядцем, что в ту пору было преступлением, за которое сажали в концлагерь, а то и к смертной казни приговаривали. Полицейские сразу же забрали всех троих – его, женщину и ребенка. В квартиру они больше не вернулись.
Признаться, я испытала облегчение. Эта пара относилась ко мне с любопытством и недоверием и на кухне вела себя нестерпимо нагло. Ребенок часто орал. Вряд ли мы бы долго выдержали под одной крышей. Дальнейшая судьба этого семейства меня в ту пору не слишком занимала.
После этого происшествия госпожа Блазе объявила, что полиция в самом деле не желает, чтобы они жили в ее квартире. И она больше не станет сдавать комнаты “грязным иностранцам”. Я могу переехать в опустевшую комнату, но, понятно, за деньги. Бюрхерс предложил ей приплачивать еще несколько марок, если она твердо обещает оставить эту комнату пустой. Блазе сразу же согласилась.
Следующий скандал между Бюрхерсом и госпожой Блазе случился из-за того, что в квартире кишмя кишели клопы. Голландец рассказал мне об этой напасти, еще когда мы в первый раз шли к Обербаумбрюкке. Населенные беднотой районы Берлина были сплошь заражены клопами. Эффективных средств борьбы с паразитами в ту пору еще не придумали. Чтобы извести насекомых, пришлось бы полностью очистить от людей все три дома и пустить газ. Ведь уничтожение десятка-другого клопов не помогало: уцелевшие в побоище сквозь щели уходили к соседям, а потом спокойненько возвращались.
Бюрхерс пробовал бороться с клопами дезинфекцией, но с ничтожным успехом. Победить этих тварей было невозможно, наоборот, они плодились еще больше. В конце концов он снимал тапку и бил их прямо на стене.
Своему сыну, который часто ее проведывал, госпожа Блазе поручила проинспектировать нашу комнату. Курт Блазе служил в штурмовых отрядах и верил в окончательную победу. Хрестоматийный нацист. Обнаружив у нас на стене кровавые пятна, он доложил о них матери, и она немедля подняла хай: вместо того чтобы извиниться за клоповник и снизить квартплату, потребовала возмещения убытков за пятна. Опять обзывала Бюрхерса “заграничной свиньей”. Опять разыгрались жуткие сцены, опять я тряслась от страха. Но через несколько часов, без долгих разговоров, вновь воцарилась полнейшая гармония.
Когда подобная сцена грозила повториться по другому поводу, я быстро пошла на кухню поговорить со старухой:
– Между прочим, Геррит собирался завтра вымыть вам окна. При нынешних бомбежках во всем Берлине не сыскать мойщика окон. Так что давайте без скандала обойдемся, вы же только себе вредите.
А Бюрхерсу я сказала:
– Ради бога! Жилья в Берлине становится все меньше. Нам страшно повезло. Не стоит скандалить с этой древней старушенцией. На самом деле она тебя обожает. – Потом я взяла его за руку, отвела на кухню, и инцидент был исчерпан.
Однако вскоре между мной и Бюрхерсом тоже случилась первая ужасная ссора, а все потому, что я читала тривиальный роман, который мне дала Труда. Открытая книжка лежала на письменном столе в комнате Бюрхерса. Он пришел с работы, мы оба сидели на диване. Но разговаривать с ним было до ужаса скучно, так что я поминутно вставала, делала несколько шагов к письменному столу и читала дальше весьма увлекательный, хотя и низкопробный роман.
– Нечего читать, когда я дома, – ворчал он, поначалу спокойно, потом резче, а потом уже чуть ли не орал: – Ты должна быть в моем распоряжении!
Я уступила лишь на минуту-другую, а затем продолжила читать прямо с дивана, с довольно большого расстояния. Заметив это, он до того оскорбился, что снял ботинок и довольно сильно вмазал мне им по лицу.
В результате я довольно долго ходила с фонарем, здоровенным синяком вокруг глаза. Сперва я очень расстраивалась. Но потом сообразила, что только теперь вполне вписалась в свое нынешнее окружение: синяк не привлекал внимания, наоборот, делал меня незаметной. Я, так сказать, стала своей среди своих.
Но все равно была напугана, унижена, испытывала отвращение и злилась на незримых врагов, которые, выражаясь юридически, были отдаленными виновниками этой ситуации. И сказала себе: я ведь тоже не из последних, как говаривала моя тетушка Сильвия. Я дама, выпускница гимназии и дочь непростого человека. Я принадлежу к буржуазии, хотя и к образованной, а не денежной.
И вот я назначила сама себе задание, которое должна была выполнять каждый день, и назвала его работой. Решила сохранить достойную, литературную речь и в течение определенного срока писать свой внутренний дневник на литературном языке, а затем – опять же на определенный срок – переходить на самый жуткий уличный жаргон. Хотела даже временами думать гекзаметрами и использовать старинный немецкий, но от этого пришлось отказаться: язык XVIII и XIX века я не умела употреблять правильно, так как не имела под рукой ни одной книги тех времен. И это очень меня сердило.
2
Еще в ту пору, когда я снимала жилье у Якобсонов на Шмидштрассе, страх и заботы нередко уже при пробуждении наваливались на меня тяжким грузом. Это был период берлинских депортаций, и меня окружали сплошные несчастья. Теперь же, когда жила на Обербаум, я почти всегда просыпалась утром после крепкого, благотворного сна.
Бюрхерс уходил на работу очень рано. Я вставала с ним, но потом нередко опять на часок ложилась в постель. В хорошую погоду я позднее распахивала окна нашей комнаты и делала гимнастику. Совершенно раздетая. Поначалу я не замечала, что наше окно расположено прямо напротив дежурки станции надземки “Штралауэр-Тор” и начальник станции мог меня видеть. Однажды этот пожилой господин, точь-в-точь железнодорожник из книжки с картинками, весело помахал мне сигнальным кругом. Я тоже весело ему отсалютовала, но с тех пор предпочитала задергивать гардину.
Как-то утром в конце весны неожиданно зашла Труда Нойке. Принесла мне крошечный букетик первоцветов. Даже добилась, чтобы в магазине его завернули, хотя бумага была в огромном дефиците. Труда всегда придавала очень большое значение условностям и безупречному поведению. Она развернула букетик и вручила его мне без излишних церемоний, но с изысканной элегантностью. Я очень обрадовалась, пригласила ее зайти, и мы сели на плюшевый диван в комнате Бюрхерса. Цветы я поставила в стакан на столе.
Мы немножко поболтали о пустяках, а потом Труда осторожно спросила, терпимые ли у меня отношения с Бюрхерсом. В общем, я могла ответить положительно: мы начали привыкать друг к другу. Мое влияние на него возросло, и госпожа Блазе и сам Бюрхерс часто твердили, что сейчас о них заботятся как никогда.
Мне не составило большого труда подстроиться к голландцу и его причудам. Вечером, незадолго до возвращения Бюрхерса с работы, я, к примеру, часто снова лила на пол воду и аккуратно ее размазывала. Уходило на это минуты две, но он был в восторге. Его земляки и особенно его мать – люди очень-очень чистоплотные, подчеркивал он, но чтобы домохозяйка вечером еще раз мыла пол, такого он еще не видывал. И просто нарадоваться не мог.
Первоцветы, принесенные Трудой, стояли очень долго. Часто я просто сидела и любовалась ими. Сама того не зная, Труда исполнила мое огромное желание: я мечтала, наперекор всей мерзости, хоть иногда вести так называемую нормальную жизнь.
