– Она здесь по недосмотру, даже в каталог не занесена, – сказала библиотекарша. – Я не могу ее выдать.
– Мне все равно, я просто хочу почитать Фонтане! – запротестовала я.
– Вам знакомо имя Фонтане? – недоверчиво спросила библиотекарша.
Я до смерти перепугалась: вдруг она позвонит в гестапо, потому что я вызвала у нее подозрения?
– Слыхала эту фамилию в школе. Что тут особенного? – спросила я в ответ, как можно спокойнее.
Потом сдала последнюю книжку, ничего нового не взяла, забрала залог и никогда больше в этой библиотеке не появлялась.
Таким образом, и этот источник книг иссяк. А ведь я уже начала делать заметки к работе о тривиальной литературе. Заносила их в красивую толстую клеенчатую тетрадь из роскошной довоенной бумаги, которую госпожа Блазе достала для меня из своего волшебного шкафа. Под тем или иным заглавием, фамилией автора и годом издания я временами ставила крошечное “с”. Это означало: теперь кое-что Собственное! Туда я записывала высказывания госпожи Блазе, разговоры с Юле и Трудой Нойке и будничные наблюдения, которые хотела непременно сохранить. Это был единственный раз, когда я рискнула записывать на бумаге свои переживания и мысли.
Мало-помалу я познакомилась со всеми обитателями дома на Обербаум. Прямо под нами жили консьержи, Августа и Александер Грасс. Жена была на несколько лет старше мужа и со своими зачесанными вверх и собранными на макушке в пучок волосами выглядела как персонаж рисунков Цилле
[41]. Сам Грасс, как мне шепотом донесла госпожа Блазе, был неоднократно судим. С тех пор супруги ненавидели любую власть и выказывали мне, барышне-нелегалке, огромную солидарность. Оба они были добрые люди, хотя и далекие от идеала и особой симпатии у соседей не снискавшие.
У них жила и престарелая, не встававшая с постели мать Александера Грасса. Никто ее в глаза не видал, но из квартиры доносился неприятный едкий запах, а часто и крики. Госпожа Грасс ругала свекровь последними словами, а соседи в свою очередь считали госпожу Грасс мегерой, которая совершенно не ухаживает за больной старухой. В тех же сочных, красочных берлинских выражениях госпожа Грасс обрушивалась и на нацистов.
Со всеми обитателями дома, в том числе и с Бюрхерсом, супруги, разумеется, были на “ты”. Только мне уважительно выкали. Я была барышней без имени.
На втором этаже проживала чета Кницек, как их называли немцы. Оба пришли в восторг, когда я сказала:
– Вас наверняка зовут Книжек, галочка над “z” потерялась тут, в Германии, да?
Эти толстячки были чешскими патриотами, много лет жили в Берлине, торгуя зеленью на крытом рынке.
Их жилец, господин Киттель, не вписывался в здешнее окружение: старый господин, очень одинокий, очень ухоженный, чуть ли не чрезмерно учтивый, но при этом очень сдержанный. Много времени прошло, пока я выяснила, что он знал, кто я и что я. С тех пор он, здороваясь со мной, плутовато улыбался.
Он тоже принадлежал к числу моих защитников и друзей: хотя при дефиците топлива каждый старался удержать в своей комнате немножко тепла, ночами он спал с открытой дверью в коридор, чтобы слышать, не происходит ли в доме что-нибудь опасное. И был слишком хорошо воспитан, чтобы сказать мне об этом. А я твердо верила, что при малейшем непривычном шорохе сама проснусь и убегу.
Но однажды утром консьержка спросила меня:
– Что вы думаете про минувшую ночь? Тут такой тарарам устроили.
Я спала как убитая и ничегошеньки не слышала. А ведь в дом заявились не то двое, не то трое пьяных солдат, скандалили, орали, валялись на лестнице. Господин Киттель мгновенно проснулся и очень встревожился. Надел форму пожарного и разбудил консьержа. Вдвоем они спустили пьяную солдатню с лестницы и вышвырнули на улицу, чтобы защитить меня.
На самом верху жила госпожа Хаазе, вдова, почти совершенно глухая. Она улыбалась всему, что я говорила, очень дружелюбно, но не выказывала ко мне ни малейшего интереса.
Курт Блазе регулярно заходил к матери. Иной раз она посылала его проконтролировать нашу комнату. И однажды он обнаружил тонкие проволочки, протянутые наискосок через все помещение.
От одного коллеги, страстного радиолюбителя, Бюрхерс получил сигаретную коробку, в которую был встроен детекторный приемник. Но чтобы принимать радиопередачи, требовалась антенна. Для того-то мы и протянули по всей комнате тонкую проволоку. Аппарат работал: мы могли – хотя и без точной настройки и выбора радиостанции – слушать новости из-за рубежа. А это нас очень интересовало, ведь мы хотели знать правду о ходе войны.
Лучше всего было слушать радио во время воздушной тревоги. Тогда, по выражению Юлиуса Нойке, “лживая германская морда” молчала, а зарубежные станции принимались громко и четко. С каким же приятным волнением я слушала знаменитый колокольный перезвон лондонской радиостанции. Как-то раз я узнала голос немецкого диктора Вальтера Хертнера, которого на самом деле звали Херц; актер Еврейского культурного союза, он эмигрировал в Англию. До войны я просто обожала этого артиста и считала его невероятно значительным.
Однако же самые волнующие минуты я пережила, когда воздушная тревога случилась средь бела дня. В бомбоубежище я не пошла, села перед детекторным приемником. И вдруг издалека донеслось: “По Ерушалаим (Говорит Иерусалим)”.
Я постучала по стенке над приемником и крикнула:
– Хаверим (товарищи), я здесь, у нацистки Блазе, в кишащей клопами квартире с совершенно невозможным голландцем! Но я хочу жить, я борюсь, изо всех сил стараюсь уцелеть! Шалом, шалом!
Потом я услышала в эфире еще несколько обрывочных слов на иврите, но во фразы они не складывались.
Курт, конечно, понял, зачем нужны эти проволочки, и сообщил матери. Грянул новый жуткий скандал с Блазе, перебранка, угрозы и, наконец, примирение. Радио у нас осталось.
Поздней осенью в квартире стало холодно и сыро. Однажды, потрогав печку в нашей комнате, госпожа Блазе заметила, что печка по-настоящему горячая, куда горячее, чем у нее. Во-первых, дело в том, что у нас стояла современная печь, а печи в двух других комнатах смахивали на памятник Битве народов: высоченные, до потолка, украшенные дешевой лепниной, они имели одну-единственную топку, где дрова или уголь перемешивались с золой. И из-за этих недостатков конструкции никогда толком не нагревались. Во-вторых, топливо, которое в ту пору продавали по карточкам, было дегазировано и практически не давало тепла.
Мы же топили довоенным углем, и вот как это вышло. Герриту вменили в обязанность носить из подвала уголь. И он обнаружил, что в подвале госпожи Блазе по длинной стене сложено много центнеров отличного довоенного угля, маслянисто поблескивающего, жарко горящего. До сих пор понятия не имею, откуда взялись эти запасы.
