– Рано или поздно дом разбомбят. Так зачем пропадать этим огромным запасам чудесного довоенного угля? – сказал голландец.
– Если хочешь согреть нашу комнату, тогда тащи, – ответила я. – Но я чужого не беру.
Для меня это был вопрос самоуважения: я не хотела опускаться до уровня немецкой черни. Бюрхерс в этом смысле угрызениями совести особо не мучился.
И теперь госпожа Блазе велела Курту выяснить, не жжем ли мы ее прекрасный довоенный уголь. Сын так прямо и спросил.
– Ты будешь смеяться, Курт, но мы именно этим и занимаемся, – ответил Бюрхерс, – а запасов, пожалуй, хватит на куда более долгое время, чем проживет твоя мамаша. С какой же стати нам мерзнуть?
– Ах, – задумчиво сказал Курт, – а я-то дома зубами стучу от холода.
Он жил на Тэерштрассе во Фридрихсхайне, в сущем леднике, натопить который было вообще невозможно.
Отныне мы стали сообщниками в деле с довоенным углем, и Курт заходил почти каждый день. Прежде чем наведаться к матери, он сперва с лестничной площадки стучал в стенку моей комнаты. Я тихонько открывала, давала ему ключ от подвала, он спускался вниз, набивал портфель углем, где-нибудь его прятал и только потом звонил в дверь и шел к матери, а после уходил с добычей. Эти регулярные визиты очень укрепили нашу дружбу.
Курт симпатизировал мне, а я ему. Когда он вскидывал бровь, что бывало часто, казалось, будто он удивляется. Да он и вправду удивлялся, потому что впервые в жизни познакомился с феноменом дружбы. О национал-социализме и евреях Курт никогда ни словечка не говорил. Почему он стал нацистом и что думал по этому поводу, я предпочитала не спрашивать. В размышлениях он вообще был не силен.
Как-то раз за работу на предприятии Курт Блазе получил премию – не то двести, не то двести пятьдесят марок. Для него это была крупная сумма. Он объявил нам, что Трудхен про деньги не скажет, а наконец-то чем-нибудь порадует себя самого. Госпожа Блазе пришла в восторг. Даже в ладоши захлопала от удовольствия: ненавистную невестку наконец-то обведут вокруг пальца. По удачному стечению обстоятельств Курт недавно ездил в командировку во Франкфурт-на-Одере и по дороге познакомился с двумя симпатичными молоденькими девушками – медсестрой и конторщицей. Он даже рискнул немного пофлиртовать и обменяться с ними адресами.
Вскоре одной из них предстоял день рождения. Курт хотел подарить ей цветы и с некоторым трудом сумел их добыть. Мать посоветовала ему обратиться ко мне с просьбой написать письмецо, может даже в стихах. Я охотно согласилась, чем очень его порадовала, тем более что девушка была очень польщена.
Премию Курт целиком потратил на обеих девушек: встречался с ними и водил на разного рода невинные увеселения. Потом он сказал мне, что этот контакт, увы, придется оборвать, потому что деньги кончились.
– А тебе не хочется по-настоящему подружиться с одной из них? – спросила я.
– Ты об интиме? Нет, это невозможно, – отрубил он. – Ежели мне это доставит удовольствие, так после того, что я до сих пор пережил…
Он не договорил, замялся и в конце концов расплакался у меня на плече. Я с трудом сдерживала смех, но взяла себя в руки. Так мы и сидели в полном согласии на мягком диване. Я утешала его, обняла за шею; перефразируя Гёте, можно сказать: “Кто делит с душой родной, втайне от людей, то, что презрено СА или чуждо ей”
[42].
Спустя несколько дней со мной произошел очень неприятный инцидент. Зимнее пальто, которое я носила, было мне велико, с чужого плеча, старое, уродливое. Я пыталась хоть немного возместить его недочеты кушаком. Вдобавок я обычно надевала ботинки на босу ногу, чулок-то у меня не было, да и без карточек на текстильные товары их не достанешь. В тот день на улице какая-то тетка уставилась на меня, а потом завопила:
– Ха-ха-ха, в жизни ничего подобного не видала, пальтишко шикарное, – она ничуть не иронизировала, – а ноги-то босые, без чулок!
Она покрутила пальцем у виска, продолжая сыпать бранью, когда я быстро отвернулась и поспешила прочь, потому что она меня напугала. Я снова посетовала на собственное решение остаться с нищими, эксплуатируемыми, угнетенными или, выражаясь по-христиански, труждающимися и обремененными. Не нравилось мне это окружение, попросту не нравилось.
– Минуточку, – сказал Курт, когда я рассказала ему про эту сцену.
Он метнулся к матери и через несколько минут вернулся сияющий, с ее карточкой на текстильные товары.
– Я сказал мамаше, что хочу подарить тем девушкам по паре чулок. И что Трудхен, узнай она об этом, лопнет от злости. – Он открыл бумажник и дал мне не только карточку, но и денег на чулки. Я была искренне тронута. А госпожа Блазе всегда радовалась, если невестка хоть чего-нибудь да лишалась.
В том числе и табачных изделий, которые Трудхен потребляла беспрерывно. Поскольку ни Курт, ни госпожа Блазе не курили, все табачные карточки доставались ей. Свекровь просто кипела от злости. Однажды я услышала на кухне кашель и какие-то нечленораздельные звуки: госпожа Блазе в свои семьдесят восемь лет впервые закурила, причем крайне неудачно. Ей вздумалось приучиться к курению и самолично использовать свои табачные карточки.
4
Зимой 1943–1944 года госпожа Блазе тяжело захворала. Сперва сильно простыла, потом стала кашлять и целыми днями лежала в постели. Правда, умывалась на кухне, ходила в туалет и готовила себе еду. От моей помощи она упорно отказывалась и себя не берегла – дисциплина не позволяла.
Но затем ее состояние ухудшилось. Поднялась температура, дыхание стало хриплым, ее шатало, и, чтобы не упасть, она поневоле держалась за кухонную плиту. Я несколько раз предлагала позвать врача, хотя это было почти невозможно, большинство врачей находились на фронте. Она и тут отказалась:
– Умереть я могу и без врачей, но пока что не хочу умирать и не умру.
Как-то раз, чем-то занимаясь на кухне, я услышала крики о помощи. Волшебная дверь, конечно, была закрыта, но дверь спальни Луиза Блазе на всякий случай предусмотрительно оставила открытой. В сильном жару старуха упала с кровати и потеряла ориентацию. С большим трудом я подняла ее на руки и опять уложила в постель. В первый и единственный раз я зашла к ней в спальню. Потом принесла чаю.
Как выяснилось, это был кризис. Затем температура стала мало-помалу понижаться, но по-настоящему Луиза так и не поправилась. За считаные недели постарела на десять лет. Не могла уже обойтись без посторонней помощи, подолгу лежала и никогда не выходила из спальни раньше одиннадцати утра.
Чем беспомощнее становилась Луиза Блазе, тем проще было мне: я теперь целиком и полностью отвечала за домашнее хозяйство и, как могла, заботилась об этой старой, немощной женщине. Таким образом она оставалась в привычной обстановке и сохраняла известную независимость. За это и она, и Курт были мне очень благодарны. Временами она дарила мне кусок чудесного мыла или шампунь из волшебного шкафа. Уже сам аромат доставлял блаженство.
