Госпожа Блазе много рассказывала и о времени, которое из-за глазного недуга провела в больнице имени Вирхова. Подробнейшим образом описывала мне тамошних пациенток и медсестер. В особенности заинтересовала меня некая Краузе, по всей видимости, упертая коммунистка из Шёнеберга, которая выбилась в консьержки.
Когда госпожа Блазе попросила меня разузнать, как теперь живется этой женщине, я с удовольствием поехала в Шёнеберг. Вход в ее квартиру я нашла не сразу, потому что дверь располагалась прямо в подворотне.
Ну-ну, здесь можно хорошо спрятаться, подумала я. Потом позвонила. Никто не открывал. А спустя минуту-другую какая-то женщина пересекла двор и направилась прямиком к этой двери.
– Добрый день, – сказала я, – вам привет от Луизы Блазе, она просила проведать вас и узнать, как вы поживаете.
Услышав это имя, женщина нахмурилась.
– Большое спасибо, – неприветливо бросила она, – у меня нет времени, дом большой, забот полон рот.
Она уже хотела захлопнуть дверь у меня перед носом.
– Минуточку, – быстро сказала я. – Я снимаю у госпожи Блазе комнату, причем по весьма особенной причине. Но мне будет неприятно, если вы сочтете, что я придерживаюсь таких же политических взглядов, как и она. Наоборот!
– Ладно, заходите. Вообще-то время у меня есть, работа подождет, – вдруг очень приветливо сказала женщина.
Она провела меня в маленькую кухоньку, где стояли фотографии мужа и сына, тот и другой погибли на фронте. Я опять уселась в плетеное кресло, а потом мы долго разговаривали о политике.
– Вы заслуживаете всяческого доверия, – сказала я немного погодя, – поэтому я расскажу вам свою историю.
И я снова выложила гениальную полуправду, придуманную Трудой: мол, я наполовину еврейка, попала в передрягу, потому и живу нелегально у Луизы Блазе. Услышав об этом, Краузе довольно захлопала в ладоши. По-детски обрадовалась, что старая нацистка Блазе помогает нелегалке. Тут я набралась храбрости и спросила:
– Если случится катастрофа, то, может, возьмете меня к себе?
Краузе с восторгом хлопнула себя по коленкам маленькими пухлыми ручками:
– Ну конечно! На первое время непременно! А там что-нибудь подыщем!
Под конец она пригласила меня заходить еще. И я в прекрасном настроении отправилась восвояси. Даже поймала себя на том, что на радостях иду вприпрыжку. Взрослые люди вприпрыжку не ходят, попеняла я себе. Но, с другой стороны, гестапо ведь не спросит у меня документы только потому, что я иду по улице вприпрыжку.
6
Первые сообщения о событиях 20 июля 1944 года я услышала по зарубежному радио. Взбудораженная стояла в нашей комнате возле детекторного приемника. Много часов проторчала у приемника, пытаясь узнать подробности. Но из-за границы сообщали только ту же скудную информацию, что и по германскому радио: попытка путча, организованная немецкими офицерами. Но покушение на Гитлера не удалось.
Сначала эта весть подействовала на меня крайне удручающе. На краткий миг освобождение через ликвидацию Гитлера казалось таким близким – и потерпело неудачу. Но потом я подумала: ну и хорошо. Офицеры, планировавшие покушение, никогда не выдвигали против Гитлера обвинения в том, что он развязал войну, а теперь ставили ему в вину лишь то, что он ее проигрывал. Они недолюбливали его за вульгарность, за плебейство, ведь, не в пример им, он вел свое происхождение не из старинного дворянства и не из традиционных офицерских кругов. Настоящими антифашистами они не были, просто консервативные вояки. Я сказала себе: если б война закончилась прямо сейчас, получился бы всего-навсего гнилой компромисс. Германию надо победить полностью, русские и другие союзники должны ее оккупировать, над Берлином должно развеваться красное знамя. Когда Бюрхерс вечером пришел с работы, мы долго об этом говорили, и он полностью со мной согласился.
Открыто обсуждать подобные темы мы могли только с Юле и Трудой Нойке. Мы по-прежнему навещали их раз в две недели, и порой я считала дни и часы до следующей встречи. Сейчас такой обмен мнениями стал для меня особенно важен.
В один из ближайших субботних вечеров я без малейших дурных предчувствий, напротив, в радостном предвкушении взбежала по лестнице на Шёнляйнштрассе, 13. Юле молча открыл нам дверь. Молча провел через переднюю на кухню. Мы остались в дверях, а он подошел к окну, сел на стул, схватил сапожную подставку и отчаянно застучал молотком по ботинку. С улицы в окно задувал теплый летний ветерок.
Мы с Бюрхерсом вопросительно переглянулись. Юле не поздоровался, не предложил нам сесть, не объяснил свое поведение. На лице у него застыла яростная гримаса. Лишь после долгого мучительного ожидания, пока мы растерянно глядели, как он орудует молотком, он отложил инструмент, посмотрел на нас и коротко сказал:
– Труду арестовали
[49].
Меня как обухом по голове ударили. Обсуждать пока было особо нечего. Юле еще не знал подробностей. Одно ясно: до поры до времени нам надо держаться подальше от Шёнляйнштрассе. Лишь через месяц-полтора Юле, возможно, сумеет разузнать, следят ли за квартирой, состоялись ли обыски и где Труда. Тогда Геррит сперва сходит к нему один, на разведку. Он жил в Берлине легально, и, не в пример мне, серьезная опасность ему не грозила.
Гертруд (Труда) Нойке в возрасте 38 лет. Лето 1945 г.
Позднее мы узнали, что Юле вообще оставили в покое. Его и при аресте жены не замечали в упор. “Мы не за вами!” – вот все, что ему сказали. Труда постоянно твердила в своей ячейке, что мужу незачем знать о ее политической работе. Нервы у него ни к черту, и в конце концов он может разозлиться, что она занимается политикой, вместо того чтобы приготовить ему в воскресенье хороший обед. Видимо, доносчик, который в итоге сдал ячейку, поверил этому.
Поздней осенью 1944 года мы возобновили регулярные визиты к Юле Нойке. Он вконец извелся. Страшно тревожился за жену, переживал за пасынка и падчерицу, ответственность за которых теперь полностью легла на его плечи, и мучился с больными ногами. С деньгами у него тоже обстояло плохо. А мы мало что могли сделать, разве только каждый раз приносили ему полбуханки хлеба.
А война меж тем продолжалась. Газеты полнились извещениями о смерти, и я точно примечала, насколько по-разному их формулировали. Когда сообщалось, что такой-то и такой-то погиб “за фюрера, народ и отечество”, было ясно: писали нацисты. Но встречались и другие извещения, вроде вот такого, помещенного неким семейством из Шарлоттенбурга, где говорилось: “Господь забрал нашу дочку”. Девушка погибла при бомбежке. В этом же извещении упомянули и милую прислугу, которая считалась членом семьи. Между строк здесь отчетливо читалось выступление против нацизма, но сформулированное так, что властям не подкопаться. Я запомнила фамилию и адрес этих людей и решила: если попаду в неприятности, пойду к ним. Они мне помогут.
