Когда мы поднялись по лестнице и стояли у дверей Кланов, изнутри послышалось: “Осторожно, открываем!” Бюрхерс знал, в чем дело: входная дверь открывалась наружу и могла стукнуть по голове. Вторую дверь, открывавшуюся внутрь, отворила госпожа Клан, ростом еще меньше мужа. В профиль – сущая ведьма с поджатыми губами и очень злым выражением лица. Смысл жизни она видела в том, чтобы без конца до блеска драить квартиру.
Нас провели в самую что ни на есть мещанскую столовую, усадили. Подали суррогатный кофе с ломтиком черствого хлеба, намазанного почти несъедобным повидлом “из четырех фруктов” (так его называли), которое давали по карточкам. При виде скудного угощения я облегченно вздохнула: никто ничем не жертвовал, благодарить не за что.
Когда Клан что-нибудь говорил, голландец пристально смотрел на меня, и на лице его читалось: “Ну разве не замечательный у меня друг?” Когда говорила я, он точно так же смотрел на Клана. Жена Клана все больше злилась. И я окончательно убедилась: эти отношения надо срочно прекратить, они грозят опасностью.
Позднее пришла еще и соседка, вульгарная толстуха с нацистским значком на летнем пальто. И тут началась жуткая тягомотина. Соседка хотела уточнить день, когда они поедут в Бранденбургскую марку собирать ягоды, и пригласила меня присоединиться. Для этого требовалась особая справка сборщика, и я знала почему: дезертиров и нелегалов-евреев, которые не имели продовольственных карточек, вполне обоснованно подозревали в том, что они собирают лесные ягоды и грибы для себя. Многие лесничие устраивали форменную охоту на людей без справки сборщика в надежде сложить к ногам любимого фюрера отрубленные головы нелегалов.
Я руками и ногами отбивалась от участия в этой вылазке, объясняла, что справки у меня нет, как нет и денег на поездку. Бюрхерс ничего не понимал и знай подбадривал меня:
– Послушай, это же недорого, и прогулка для тебя будет чудесная! Господи, как давно я не едал черники! Ты же слышала: за один день можно набрать огромные банки.
Пришлось со всей силы очень больно наступить ему под столом на ногу, тогда до него наконец дошло.
Госпожа Блазе целыми днями слушала радио, разумеется только немецкие станции, из примитивного репродуктора, стоявшего на ночном столике. В частности, она восхищалась румынским диктатором Йоном Антонеску, одним из фашистских сателлитов Гитлера. Однажды я дала ей вырванный из иллюстрированного журнала портрет этого маршала, мне завернули в него покупку. Она ужасно обрадовалась, с восторгом рассматривала снимок, не замечая, что держит его вверх ногами. Потом положила портрет на ночной столик и в благодарность подарила мне превосходное французское мыло из волшебного шкафа.
Как-то раз, осенью 1944-го, она в радостном волнении сообщила мне:
– Окончательная победа не за горами! Потому что фюрер добьется перелома, он мобилизовал фолькс-турм.
Фольксштурм, то есть народное ополчение, она поняла как фолькс-турм (народная башня) и вдобавок тотчас ослышалась еще раз: рассказала мне, что у каждого из мужчин фолькс-турма есть панцерфрау – бронированная женщина, вместо панцерфауста – противотанкового гранатомета. Мы с Бюрхерсом всласть посмеялись над этим недоразумением. Геррит развлекался, снова и снова затрагивая эту тему и заводя речь о фолькс-турме и панцерфрау.
А немногим позже мне стало не до смеха. Однажды под вечер я застала в передней странное зрелище. Я только что вошла, даже свет включить не успела. И увидела вот что: госпожа Блазе вывела свой складной столик двумя ножками в полутемную переднюю. Двумя другими тонкими ножками сей предмет еще стоял на кухне. Там старуха и сидела, ожидая меня. Она явно хотела что-то мне сказать и потому караулила, когда я вернусь. Не снимая пальто, я подошла к ней.
– Добрый вечер, матушка Блазе, что случилось? – спросила я с некоторым недоумением.
Она не ответила, но я увидела, что она плачет. Такого в моем присутствии еще не случалось. Правой рукой она ощупала стол, нашла мою руку, схватила ее и сжала.
– Курта призвали в фолькс-турм, – наконец сказала она. – Я теряю и последнее, что любила, и моя жизнь тоже кончена. Но иначе нельзя, ради фюрера.
В этот миг я испытывала к ней уважение, потому что она сделала из своих убеждений определенный вывод, хотя у меня ее убеждения не вызывали ни малейшей симпатии. Мне всегда было непонятно, почему эта примитивная старая женщина, совершенно не сведущая ни в истории, ни в политике, так любила фюрера и всю жизнь хранила верность исключительно правым убеждениям. Но на миг она, уже теперь оплакивавшая своего сына, вызвала у меня уважение.
Спорить не было смысла. Я попыталась ободрить ее фразами вроде “еще не вечер” и, чтобы не срамить ее, тоже использовала слово “фолькс-турм”. Спросила, когда Курт должен явиться в часть. Она разрыдалась:
– Он заходил уже с нарукавной повязкой.
Курт Блазе погиб в фольксштурме. Но об этом я узнала только после войны.
7
Те времена, когда мы при воздушной тревоге частенько оставались в постели, поворачивались на другой бок и спокойно спали дальше, закончились в начале февраля 1945 года. Раньше нам казалось, что многочасовое сидение в ледяном холоде вредит здоровью куда больше, чем сами бомбежки. Теперь же все в корне переменилось.
В очередях за продуктами теперь говорили только о войне, и от постоянного недосыпа я тоже дошла до грани нервного срыва. Я и разделяла участь всех берлинцев, и не разделяла. Ведь, не в пример большинству, я не боялась того, что будет, а надеялась на это. И надежда придавала мне силы.
Однажды ночью, когда опять сидели в подвале, мы услышали над головой страшный грохот. Очень скоро стало ясно: в наш дом попала фугасная бомба. Правда, нас не завалило. Чтобы выбраться наружу, пришлось убрать совсем немного обломков. Три дома Ам-Обербаум еще стояли, но их общий фасад рухнул. Можно было заглянуть на этажи, как в театральную кулису. Лестничная клетка перекосилась – кажется, вот-вот упадет. Перила сорвало.
Вскоре после отбоя приехали пожарные, санитары и люди из ПВО. Госпожу Блазе спасли, вынесли из ее спальни. Она испытала шок, но в общем не пострадала. Упавшая мебель поцарапала ей лицо, пока она лежала в постели. Мадам Грасс усадила старуху в плетеное кресло, на подушки. Ранки ей заклеили пластырем, вот и все.
Александер Грасс, громко рыдая, спустился по лестнице: его мать погибла. Шкаф рухнул ей на кровать, а стул пролетел через всю комнату. Ножку стула она так и сжимала в руке. Его жена хотела было отпустить какое-то неуместное, дурацкое замечание. Но я перебила:
– Госпожа Грасс, ваша свекровь умерла. Пожалейте мужа. Вы же видите, он убит горем
[50].
