– Вы правы, – сказала она и притихла.
Бюрхерс тоже рискнул еще раз подняться в разбомбленную квартиру, чтобы забрать кой-какие вещи. В основном все необходимое мы и так имели при себе. Я идти наверх не могла и не хотела, боялась туда карабкаться. Письменный стол – мой письменный стол, – который стоял возле окна, теперь свешивался на улицу. Я попросила Бюрхерса захватить мои клеенчатые тетрадки. Но он, злорадно смеясь, отказался. Отомстил, так сказать, ведь по каким-то личным причинам он всегда ненавидел письменный стол, мою писанину и мои книги.
Мне до сих пор жаль этих тетрадок, потому что они были важными источниками моих воспоминаний и наблюдений. Но тогда я подумала: война скоро кончится. Главное – остаться в живых. Все прочее не важно.
Даже в то утро Бюрхерс пунктуально отправился на работу, так же он поступал и в следующие дни. Мы пока что устроились в подвале. Оттуда я ходила за продуктами и пыталась кое-как вести хозяйство. Здесь всегда было темно, свет давала единственная голая лампочка, свисавшая с потолка. Госпожа Блазе день и ночь сидела в плетеном кресле, она толком не понимала, что происходит, и вообще почти ни на что не реагировала. Лицо ее приобрело неестественный малиновый оттенок, и она лишь время от времени повторяла: “Ну да, разбомбили”.
Что же теперь станется со мной? И как-то в четверг, встретившись в Кёпенике с госпожой Кох, я заговорила с ней об этом. Вообще, само собой напрашивалось примкнуть к одному из беженских обозов из Силезии, Померании или Восточной Пруссии, которые весной 1945-го постоянно прибывали в Берлин. Я бы могла зарегистрироваться как беженка и тем самым получить право на кров, продуктовые карточки и работу. Но я не хотела. Боялась. Вдруг кто-нибудь спросит, на какой улице я, к примеру, жила в Кёнигсберге. Или кто-нибудь из конторщиков узнает меня по прежним временам. Госпожа Кох коротко обобщила все это в поговорке, которую я тотчас повторила, потому что в тот же самый миг она пришла в голову и мне: “Не ходи к барину, коли не зовут”. Вот именно: я жила нелегалкой и останусь ею до конца войны.
Однажды, погожим весенним днем, Лотта предложила мне прогуляться. Я напялила старое зимнее пальто, на которое у меня давно уже глаза не глядели.
– Мне, слышь, справку дают, что меня разбомбили, никто ж не знает, что я весь свой гардероб спасла, – сказала мне Лотта.
Стена ванной в ее квартире рухнула, но содержимое платяного шкафа целое-невредимое лежало в ванне. А по справке она могла получить полный комплект новой одежды.
Она храбро взобралась наверх, достала свое зимнее пальто и подарила мне: коричневая шубка из искусственного меха, очень хорошего качества. Пока я мерила шубку, она зашвырнула мое старое черное пальто в развалины, где оно угодило в глубокую воронку. Я рассмеялась, хотя секунду подосадовала: материал-то прочный, износу нет, я бы вполне могла сшить из него юбку.
– Есть идея, – сказала Лотта, – одна моя знакомая, коллега, которая кажный вечер у Альтермана сидит… – (Стало быть, тоже проститутка, подумала я.) – …очень порядочная девушка, живет тут недалече. – Короче говоря, пора нам линять из этого подвала. Каждую минуту может заявиться кто-нибудь из пэвэошников и потребовать документы.
Лоттина коллега вместе с двумя маленькими дочками, чьи отцы были ей неизвестны, жила на одной из улиц, пересекавших Штралауэр-аллее. Так вот, большую переднюю комнату она использовала только в профессиональных целях. Лотта считала, что работой она и в спальне может заниматься, а переднюю комнату пускай сдаст нам. На тот случай, если коллега станет возражать, Лотта заранее кое-что придумала: пошлет к ней какого-нибудь мужика в форме почтальона, солдата или железнодорожника, и он реквизирует для нас комнату. Знакомых мужиков у Лотты хватало.
Под вечер, когда Бюрхерс вернулся с работы, мы втроем отправились туда. Новая квартирная хозяйка приняла нас на кухне. На плите, в которой ярко горел огонь, стоял бак не то с детским бельишком, не то с пеленками. Крышка ритмично приподнималась, слышалось короткое бульканье, из бака с шипеньем выплескивалась мыльная жижа, и крышка опять опускалась. Хозяйке в голову не приходило чуть-чуть ее сдвинуть, чтобы кипело не так сильно.
Она сразу же согласилась принять нас. А я, по молодости лет, простодушию и склонности к авантюрам, даже слегка огорчилась, поскольку теперь уж точно не увижу, как почтальон реквизирует комнату. А ведь такой историей могла бы после войны отлично развлечь большую компанию.
Хозяйка, женщина симпатичная и очень чистоплотная, назвала обеих своих девочек Верониками. Ума не хватило придумать другое имя. Впрочем, давать детям одинаковые имена никто не запрещал. В загсе при регистрации ребенка не спрашивали: “У вас уже есть дети с таким именем?”
Я уже засыпала прямо на ногах, но, как только мы вошли в комнату, из чистейшего любопытства сказала Бюрхерсу:
– За дверью обе малышки сидят на горшке. Пойди глянь, по-разному ли она их называет.
Бюрхерс вышел в переднюю, а немного погодя вернулся и сказал:
– Нет, никакой разницы. Обеих зовет “Вероника”.
Теперь и дневные налеты случались постоянно. Заранее ничего уже не запланируешь. Каждый вечер я облегченно вздыхала, когда Бюрхерс возвращался с работы целый-невредимый.
Народ говорил: мол, не жизнь, а сущий ад. Я, конечно, насчет ада помалкивала, но раем тогдашние обстоятельства и для меня не были. Кругом неразбериха, и я тоже очень боялась. Подумать страшно, что именно сейчас можно погибнуть от военных действий. Когда люди сетовали мне на нынешнюю ситуацию, я вежливо поддакивала. Это была часть маскарада. Но точно так же, как не желала маршировать в такт с распевающими солдатскими колоннами, я не желала иметь ничего общего с по-прежнему уповающей на окончательную победу массой населения. Мысленно держала дистанцию.
Каждую ночь мы рано или поздно оказывались в большом подвале, который служил бомбоубежищем для нескольких домов. Часто туда заглядывал один не в меру ретивый пэвэошник, проверял документы. Интересовался он в первую очередь мужчинами, поскольку тогда прямо-таки истерически ловили дезертиров. Я тихонько проскальзывала мимо него, не предъявляя удостоверения.
Через несколько дней и в наш новый приют попал фугас. С жутким грохотом все над головой рухнуло. Подвал содрогнулся, но потолок выдержал. Многие закричали. Я от ужаса сжалась в комок, закрыла глаза и заткнула уши.
Потом опять все стихло. В убежище началось что-то наподобие метели: от чудовищного сотрясения со стен посыпалась побелка. Из-за этой пыли у меня надолго воспалились глаза.
– Разбомбили! – опять закричали жильцы, с ужасом.
Для них рухнул весь мир. Я потеряла только крышу над головой.
– Нас засыпало! – раздался очередной крик.
Дверь, через которую мы вошли в подвал, завалило обломками. Мужчины в форме взялись за инструмент, приготовленный на такой случай, и начали расчищать другой выход. Бюрхерс тоже помогал.
Я спокойно сидела на импровизированной лавке, ждала. Некоторые старухи плакали. Примерно через час объявили:
