Кстати, заплачу не впервые. Много лет назад восхищение госпожи Кох моим отцом тоже стало для Эмиля огромной обидой. И тогда за все это заплатила я. Он был первым, я еще училась в школе, и мама была жива. Я тогда испытала омерзение. Он всегда вел себя очень человечно, по-антифашистски, преданно. Но я дорого за это заплатила и втайне ненавидела его.
И все-таки Эмиль был куда нормальнее своей жены, притом вполне порядочный. После он спросил:
– Зачем мы, собственно, это сделали? Мне казалось, так нужно. Но никакого удовольствия я не получил. И ты наверняка тоже.
– В жизни так бывает, – только и сказала я.
3
От своих знакомых и их знакомых Эмиль слышал много такого, о чем в газетах не писали. Люди, работавшие шоферами или подавальщицами в столовых, быстро узнавали, что происходило у разных функционеров и в разных ведомствах. Ну вот, после того как в начале июля в Берлин вошли американцы и англичане, Эмиль узнал, что магистрат срочно набирает сотрудников в новый переводческий отдел. И предложил мне наведаться туда. Не вечно же собирать корм для кроликов.
В город уже ходил первый автобус. Правда, остановка располагалась очень далеко, за лесом. Сам автобус был набит битком, люди гроздьями висели на подножках. Я пропустила несколько автобусов, прежде чем отважилась втиснуться. В конце концов, мне вовсе не хотелось снова рисковать жизнью.
Изрядно усталая, я наконец добралась до магистрата. Располагался он неподалеку от Клостерштрассе. Там меня принял лейтенант, то ли американец, то ли англичанин. Как позднее выяснилось, немецкий еврей, которому в последнюю минуту удалось эмигрировать.
Он как раз только что позавтракал. На столе стояли недопитая чашка кофе – натурального кофе – и тарелка с хлебом. Я невольно опустила голову, иначе он заметит, что у меня слюнки текут. Хлеб был белый, пшеничный, я такого давным-давно не видела, с маслом, даже с колбасой и сыром – немыслимое сокровище.
Вначале мы немного поговорили по-французски. Когда он затем перешел на английский, я вырубилась. От страха и голода в глазах почернело. В этот миг в дверь заглянула прислуга, спросила, можно ли убрать посуду. С вульгарной ухмылкой он опрокинул на остатки благородного завтрака полную пепельницу и сказал:
– Да, пожалуйста, можно убрать, я сыт.
А мне хотелось закричать и отхлестать этого задаваку по щекам. “Того, кто так себя ведет, – думала я, – надо судить международным еврейским трибуналом и приговорить к серьезному наказанию”.
Нагло посмеиваясь, он подсказал мне английское слово, которого я не находила.
– По-французски вы немного говорите, но по-английски нет, – объявил он чрезвычайно высокомерным тоном. – Как я полагаю, на машинке вы тоже писать не умеете, разве что двумя пальцами?
– Угадали, – сказала я.
В конечном счете ему было все равно. Я могла прямо сейчас приступить к работе и даже сразу получила деньги. В большом помещении меня посадили за пишмашинку, и я стала перепечатывать английские и французские тексты. Вместе со мной работали еще две-три девушки, учившиеся в языковых школах. Они без умолку болтали и хихикали и считали, что мы все прекрасно подходим друг к дружке. Может, перейдем на “ты”?
– Нет, – довольно резко отклонила я, – я надолго не задержусь. – Не могла я вот так просто побрататься (вернее, “посестриться”) с этими девчонками, которые, наверно, еще несколько месяцев назад состояли в СНД
[58].
Разворачивая свои бутерброды, они спросили:
– А у тебя совсем нет завтрака?
– На “вы”, пожалуйста! – холодно ответила я. Мне хотелось, чтобы они обращались ко мне на “вы”.
– Но любая мать все-таки дает с собой поесть! – заметила одна из них.
– У меня нет родителей. Я совсем одна.
Они посмотрели на меня испуганно и печально.
Я проработала там всего несколько дней и каждый раз сильно опаздывала. Вставала ни свет ни заря, но потом часами ждала автобуса, на котором не висел народ. На машинке я писала очень медленно и делала уйму ошибок. Я и сама прекрасно понимала, что для работодателей моя работа – выброшенные деньги, и вскоре опять пошла к лейтенанту и попросила аннулировать мой договор.
Впрочем, я неплохо заработала и могла наконец дать Кохам немного денег. Об увольнении я им рассказывать не стала. По-прежнему уходила рано утром, просто в лес, ложилась в траву и спала еще час-другой. Потом ехала в город. Хотела побыстрее выяснить, кто из моих друзей и знакомых уцелел и где для меня есть возможность вернуться к нормальному, легальному существованию. Особенно меня интересовало, существует ли еще университет и можно ли туда записаться.
Однажды, еще до того, как пустили рейсовый автобус, я отправилась в город пешком. По тому участку метро, который снова заработал в мае 1945 года, я от Александерплац поехала в сторону Панкова. Первая моя поездка была к дяде, Карлу Яловичу. Я хотела поскорее узнать, жив ли он.
Уже издалека я увидела, что дом на Берлинер-штрассе, 2 уцелел. С волнением я взбежала вверх по лестнице. И увидела Карла на пороге квартиры: он как раз прощался с пациенткой, которая приходила лечить зубы. По окончании войны он сразу же вновь открыл зубоврачебный кабинет, хотя располагал весьма импровизированными инструментами.
– Марихен! – воскликнул он, увидев меня, с такой радостью, какой я раньше ни у кого не вызывала. Сияло не только его лицо, вся лестничная клетка, казалось, ярко осветилась. Чудесно!
Кроме того, мне было очень важно поскорее зарегистрироваться в еврейской общине, на Ораниенбургер-штрассе, 28
[59]. По дороге туда у станции метро “Александерплац” я встретила Мирьям Грунвальд. Моя бывшая одноклассница – та, что позаимствовала мужа у Эвы Дойчкрон, – тоже уцелела. Она страдала гепатитом, лицо было желтое, как айва, и я очень ей сочувствовала. Все тяжкие годы ее поддерживала надежда снова увидеть маму. А когда затем пришли первые весточки из Америки, она узнала, что ее мать только что умерла. Мы обменялись несколькими любезностями, после чего Мирьям изобразила свою обычную слащавую улыбочку и заметила:
– А ты все такая же.
– Что ты имеешь в виду? – спросила я.
– Небрежная, вот какая. У тебя прядь выбилась из прически, – укоризненно сказала она и подергала за нее. – Будь при мне ножницы, непременно бы отрезала.
Я поспешила распрощаться.
Буквально через несколько шагов, на Мюнцштрассе, мне встретилась Эдит Рёдельсхаймер, музыковедша, вместе с которой я была на принудительных работах на “Сименсе”. Увидев меня, она просто уронила сумочку на мостовую. Мы радостно обнялись. Эдит Рёдельсхаймер и ее мужа знакомые немцы прятали в летнем домике в Биркенвердере. Она рассказала, что в будни, когда хозяев не было дома, они с мужем боялись пошевелиться. И еду готовить не могли, потому что окна бы запотели изнутри.
