Мне очень хотелось больше и подробнее узнать о времени непосредственно после освобождения и о пятидесятых годах, но мама не была готова к такому рассказу. Эта часть жизни запомнилась ей не столь ярко, как предшествующие годы, да и сил уже не хватало.
Передо мной встает вопрос, почему она записала свои воспоминания так поздно. “Если я что-то сообщаю, то правдиво, а о многом вообще можно рассказать только через полвека”, – однажды заметила она в ходе лекции. Диктовки в самом деле носили лекционный характер и занимали, как правило, академический час.
Не в пример упомянутому докладу в Айзенштадте, мама диктовала воспоминания, сознательно избегая привлекать литературу по теме и сопоставлять свои воспоминания с другими источниками, опубликованными или сохранившимися в архивах. Она говорила:
Я вообще не хотела использовать никакие другие источники, кроме собственной памяти, ведь с привлечением других источников картина воспоминаний меняется. […] Чисто субъективное, если его честно изображают как субъективное, имеет бóльшую объективную ценность, нежели объективность мнимая или якобы неудачная. Образно говоря: лягушке следует описывать свои переживания с лягушачьей точки зрения. Тогда при всей ограниченности, при всей окраске увиденного возникшая картина имеет объективную ценность, именно в силу объективности своей субъективности. Лягушке не стоит делать вид, будто она умеет летать и обозревает все из перспективы орла. Ведь в таком случае все будет фальшивым и искаженным.
Впрочем, мысль записать воспоминания занимала ее еще во время гонений; без бумаги и ручки она мысленно вела дневник, снова и снова редактировала возникшие в голове тексты, чтобы лаконичнее и точнее запечатлеть в памяти пережитое, в особенности события после 22 июня 1942 года.
В тот день – понедельник, 22 июня – мама избежала ареста гестапо и стала “нелегалкой”. Я нарочно беру это слово в кавычки, потому что она не раз подчеркивала при мне, что считает понятие нелегальность, незаконность сомнительным, “ведь незаконным было величайшее техническое массовое убийство в истории человечества; в конце концов, каждый имеет право на жизнь. Незаконны, нелегальны были нацисты, а не я”.
Интересно, что это понятие порой использовали и сами нелегалы; так, например, друг моей мамы, Фриц Гольдберг, после ареста
[63]. Сама она прибегла к этому понятию, когда еще под девичьей фамилией в начале октября 1945 года написала в биографии, приложенной к ходатайству о признании ее жертвой фашизма: “ [я] избежала […] ареста. Не принадлежала к числу тех, чей туго набитый бумажник обеспечивал хорошо подготовленный переход на нелегальное положение”
[64].
Эта “нелегальность” продолжалась около трех лет, “нормальная жизнь” началась лишь после того, как в конце августа 1945 года мама босиком, с тележкой, в которой везла свои скудные пожитки, добралась из Каульсдорф-Зюд через Лихтенберг и Вайсензее до Панкова и поселилась в квартире на Бинцштрассе, 7. Одолевая этот почти двадцатикилометровый пеший путь, она строила планы на будущее, и список был длинный.
Она ни в коем случае не хотела выходить замуж за нееврея. Предпочитала остаться одна, чем заводить партнера без образования. Считала важным остаться честной и порядочной, какими всегда были ее родители и предки. Решила никогда “не быть на “ты” с кем попало, как в забегаловках”, и “не бранить всех немцев без разбору”, ведь многие из них приходили на помощь.
Узнав, что его школьная подруга уцелела, эмигрировавший в Палестину мамин одноклассник Генрих Симон, то есть мой отец (в 1939 году оба они успели получить аттестат зрелости в гимназии Еврейской общины Берлина), уже в январе 1946 года приехал ее навестить.
Вообще-то для британского солдата, каким был тогда Генрих Симон, подобная поездка была почти невозможна, но мама сумела организовать и это.
Она послала в британскую штаб-квартиру письмо, нарочито наивное, примерно такое: дорогая штаб-квартира, пожалуйста, пожалуйста, позволь моему жениху приехать ко мне. Расчет был правильный: необходимо, чтобы письмо заметили, чтобы обратили на него внимание, ведь эта инстанция ежедневно получала множество всевозможных ходатайств. А непривычное письмо наверняка прочтут под громкий смех всего британского персонала, будут передавать из рук в руки и сразу же примут положительное решение.
Молодожены Мария и Генрих Симон, 1948 г.
Всерьез ли оба думали о помолвке, вправду ли мама тогда вообще помышляла о позднейшей совместной жизни, папа, которого я после маминой кончины спросил об этом, сказать не мог. “Сперва мы просто играли в ролевую игру”.
Свое желание остаться в Берлине мама подробно обосновала в письме другому однокласснику, будущему профессору педагогики Арону Фрицу Кляйнбергеру (1920, Берлин – 2005, Иерусалим), еще 29 января 1946 года, ей тогда и двадцати четырех не исполнилось. Сначала молодая женщина подвела итоги: “Я жива, здорова физически и душевно, поступила в университет, и живется мне вполне хорошо (если не считать препон, связанных с существованием совести)”. По поводу решения остаться она далее писала:
Пожалуйста, не удивляйся, услышав, что я считаю свою эмиграцию состоявшейся. Из Германии Гитлера я перебралась в Германию Гёте и Иоганна Себастьяна Баха и чувствую себя там великолепно. Иными словами: я думаю остаться здесь. Доводы у меня следующие:
1. Я здесь родилась, выросла, и, по логике вещей, здесь мой дом (быть может – к сожалению, но этих фактов не изменить).
2. Я немного устала от борьбы, и если мне придется преодолевать совершенно незнакомые условия и все их сложности, то, боюсь, уже не смогу вернуться к учебе и вообще к покою, в котором очень нуждаюсь.
3. Здесь я могу жить, никого не обременяя. Мысль о том, чтобы где-то вновь начинать с нуля как беженка, то есть попрошайка, после всех благополучно преодоленных лет бесцельного и бессмысленного бродяжничества в жутчайших жизненных условиях, для меня совершенно невыносима.
Не могу также не упомянуть […], что здесь я пользуюсь многочисленными привилегиями, которые обеспечивают мне более приемлемые жизненные условия […].
[…]
4. В опровержение обычного довода, что гордость не позволяет жить в стране газовых камер, скажу вот что. Думаешь, чернь в других местах на свете, если бы там искусственно поощряли ее самые низменные инстинкты, вела бы себя иначе, нежели немецкая чернь? Немцы убили миллионы евреев. Но немцы же, рискуя жизнью, шли на большие жертвы, чтобы помочь мне уцелеть.
