[…]
Помнишь, как ты однажды острыми, как бритва, аргументами разделал мой сионистский энтузиазм? Tempora mutantur, et nos mutamur in illis…
[65]
Пожалуй, если не хочешь погибнуть, единственное возможное решение – приспособиться к существующим обстоятельствам.
И я не хочу, чтобы ты воспринимал мотивы, побуждающие меня остаться здесь, как пропаганду в пользу возвращения евреев в Германию. У меня и в мыслях нет влиять на тебя в таком плане, да и возможность успеха, по-моему, крайне сомнительна. Все мои соображения сугубо эгоцентричны. Я не верю в бесповоротное решение еврейского вопроса, верю только во временное. А потому считаю, что самое разумное для каждого – остаться там, где ему удобнее…
[…]
Мне хватает храбрости быть той, кто я есть, – немецкой еврейкой, при необходимости совершенно одинокой…
Думаю, ты наверняка не тоскуешь по окаянной Германии. Да и с какой стати! Но если ты когда-нибудь – исключительно по делам, – презрев смерть, приедешь сюда, не забудь навестить меня. Я люблю гостей из Абу-Тельфана на Луне
[66] и терпеливо жду всех друзей. В этом смысле я питаю иллюзию, которая в палестинском зное могла бы растаять: пусть Господь соберет нас со всех четырех концов света…
Итак, мама осталась в этой “окаянной Германии”, точнее в Берлине, а еще точнее – в Панкове, где лишь один раз, в 1952 году, переехала в более просторную квартиру на Вольфсхагенерштрассе, 59.
Там мои родители и прожили последующие десятилетия, там провели детство я (*1949) и моя скончавшаяся в 1989 году сестра Беттина (*1952).
В свой двадцать четвертый день рождения, 4 апреля 1946 года, мама официально записалась в Берлинский университет по специальностям философия и социология. Лекции она начала посещать, по-видимому, еще раньше. В Еврейской общине, где зарегистрировалась 23 июля 1945 года, она в соответствующей анкете в пункте “профессия” написала: “до 1933 г. школьница, ныне студентка”.
“Я зачислена в Берлинский университет”, – не без гордости написала она 23 октября 1945 года в биографии для “Главной комиссии “Жертвы фашизма”, отд. “Жертвы нюрнбергских законов”
[67]. Одновременно она работала в бюро переводов и обучения Г. Фрица на Бинцштрассе в Панкове. И потому временами называла себя “студентка, совмещающая учебу с работой”. В ту пору она также пыталась выяснить, что сталось с ее помощниками и друзьями, но, по сути, хотела смотреть только вперед.
Учебой она была недовольна, пробовала то одно, то другое – например, слушала лекции по славистике.
Я пошла на какой-то болгарский курс и очень скоро опять бросила, так как заметила, что причины у меня были чисто эмоциональные. Но Болгария осталась в прошлом, и язык, который так меня завораживал, так интересовал, уже не имел никакого значения. Слушая лекции по философии, я думала: эх вы, идиоты, раз не можете сказать мне, где случайность, а где судьба, то нам вообще не о чем разговаривать. Мне все это ничего не давало, отбивало всякое желание, и порой я думала: может, вообще нет смысла учиться.
Так писала Мария Симон полвека спустя.
Второго ноября 1946 года она сообщала моему отцу, что посещает лекции “крайне редко”. “И уровень, и явно нацистское мировоззрение большинства студентов совершенно невыносимы для культурного человека”.
Несколькими месяцами ранее, 5 июля, она писала ему на эту же тему:
Пойми, у меня за спиной слишком много всего, я человек слишком зрелый и живу головой, а потому не могу без критики – бодро-весело, как гимназист, – ходить в университет, вдобавок отдавая себе отчет в том, что обстоятельства улучшатся и что при моих задатках […] я освою программу двух семестров за один. Ты знаешь меня, знаешь, что я никогда не любила дисциплину, и тебе нетрудно будет догадаться, какие выводы я сделала: ходила на лекции так же прилежно, как в школе на уроки рукоделия (= вообще не ходила).
Время гонений и лишений, конечно, не прошло без следа; тело в конце концов взбунтовалось. Осенью 1946 года случился полный срыв, и она хворала целых два месяца. “Речь шла о жизни и смерти. […] Я отчетливо чувствовала, что все зависит от моего решения – победить или просто уснуть”. Так она писала моему отцу в ноябре 1946 года. Но к тому времени кризис уже миновал, и ей стало намного лучше.
Этот срыв был не первым, ведь еще в январе 1946-го она сообщила ему: “Душевный срыв по окончании войны – ненормально, если б его не случилось, – я одолела и вполне пришла в себя”.
Особенно трудно ей давалось возвращение к нормальной жизни – она пишет, что не находила возможности “по-настоящему выйти из тени”. Вдобавок она страдала оттого, что друзья и знакомые эмигрировали из Германии, “ужасные расставания продолжались”. Ведь она много лет, “собственно начиная с 1933-го, жила с разлуками”.
К “выходу из тени” относился и отказ от всяческих времянок: “Ведь если живешь в целиком и полностью врéменном окружении, развивается хроническое ощущение неудобства, с которым надо бороться”. Себя саму она называла “антивремянкой” и в августе 1946-го просила моего отца принять сторону этого “мировоззрения”. В ту пору он еще находился в Палестине, после демобилизации служил конторщиком в иерусалимском почтовом ведомстве. Мама, которая в январе 1946 года в цитированном письме Фрицу Кляйнбергеру однозначно заявила, что останется в Берлине, к концу того же года изменила свое решение. Ввиду сложной экономической ситуации и обнищания берлинского населения она теперь задумала уехать к моему отцу в Палестину, в Эрец-Исраэль.
“С чистой совестью могу более не советовать тебе возвращаться в Германию”, – писала она ему 2 ноября 1946 года, обосновывая это следующим образом:
Реакционные силы полностью одержали верх и пользуются всяческой поддержкой со стороны держав, которые проводят в Германии колониальную политику, а их политические цели полностью чужды идеализма, ибо служат лишь капиталу как высшему принципу. Мы полное дерьмо, как и прежде. Кто раньше не был нацистом, теперь поневоле им становится. Счастье, что я живу в русск. зоне.
