Мой отец не принимал ее доводы всерьез, поскольку не мог себе представить обстановку в Берлине. В свою очередь, мама была не в состоянии представить себе тяжелые условия, в каких отец жил в Палестине. Так или иначе, отговорить его она не сумела, и 21 сентября 1947 года он выехал из Палестины, чтобы вернуться в Берлин. Там в марте 1948-го мои родители поженились, то есть в конце концов выбрали средоточием своей жизни Берлин.
Тем самым все времянки остались позади, жизнь вошла в упорядоченное русло. Оба они учились в Берлинском университете, который с 1949 года носил имя Гумбольдта.
Мария Симон закончила учебу 14 февраля 1951 года, защитив диссертацию.
“В своей диссертации, – писала мама в 1972 году, – я рассматривала пограничную область между философией и классической филологией, которая и в дальнейшем осталась предметом моих исследований”
[68].
В 1956 году она стала и. о. доцента на кафедре истории античной философии. И лишь защитив в 1969 году докторскую диссертацию, получила звание доцента. Повышение до “ординарного профессора по истории античной литературы и культуры” состоялось в сентябре 1973 года. Сравнительно поздно, во всяком случае, – в возрасте пятидесяти одного года.
Мой отец (1921–2010), защитивший первую диссертацию одновременно с нею, докторскую защитил значительно раньше и с 1 декабря 1960 года стал профессором по классическому арабскому языку и арабской философии в том же университете.
В сентябре 1982 года моя мама вышла на пенсию, однако до середины 90-х годов по-прежнему работала в университете.
Ее интересные и увлекательные лекции прослушали, наверно, тысячи студентов. В частности, филологам-классикам она читала античную философию и историю античных религий; философам – историю философии (от античности до французского материализма); археологам – введение в древнегреческую философию; культурологам – историю культуры Античности, Средневековья и Возрождения, а теологам – историю древнегреческой философии.
Никто из этих студентов не знал подробностей ее биографии, я специально опросил многих бывших студенток и студентов.
А примерно в 1970 году, когда на очень малочисленном семинаре мама однажды в связи с античной лирикой упомянула, что на принудительных работах за токарным станком постоянно декламировала про себя все стихи, какие знала наизусть, лишь бы отвлечься от отупляющей работы, студенты были настолько ошеломлены, что не задали ни одного вопроса.
Бывший мамин студент, филолог-классик и известный журналист Детлев Люкке (1942–2007), писал, что в политически тяжелые годы Мария Симон была для своих студентов поддержкой и ориентиром. В еженедельнике “Фрайтаг”, где долгие годы работал редактором, он вспоминал: “В Марии Симон подкупала невероятная ясность аргументации. Ее лекции были для меня чем-то особенным. […] На них всегда было множество слушателей, поскольку здесь предлагалось куда больше глубоких мыслей, чем на канонизированных обязательных лекциях по общественным наукам”
[69].
Люкке описывает свою преподавательницу, в которой “не замечалось и следа […] буржуазного происхождения”, как “женщину очень скромную и открытую. Необычность заключалась в ее натуре. На лекции она приходила с сигаретой в руке, прекрасно одетая. Это выглядело не слишком “по-немецки” и, конечно, потрясающе. Ее испытующий взгляд снизу вверх пронизывал тебя насквозь”.
В годы учебы мне очень хотелось побывать на маминых лекциях. Но она запрещала либо просила не приходить, объясняя, что мое присутствие ее бы нервировало.
Так что я, увы, не могу судить по собственному опыту, что отличало ее лекции. Вероятно, наряду с солидным знанием предмета они не обходились без политических аллюзий на определенные обстоятельства, которые мама, по обыкновению, рассматривала критически. Как очень точно отмечает Детлев Люкке, “она строго придерживалась своего научного контекста, где тем не менее все было очень увлекательно. Другие из института […] старались внушить нам, что с исторической точки зрения Советский Союз – это третий Рим. Подобных подгонок Мария Симон никогда не допускала”
[70].
Она ничего не боялась, в том числе и потому, что за много лет приобрела определенный “ветеранский престиж”, ведь 15 ноября 1945 года она вступила в коммунистическую партию, а после объединения КПГ и СДПГ в апреле 1946-го, которое безусловно приветствовала, стала членом СЕПГ.
Вопрос, воспринимает ли она себя как коммунистку, я никогда ей не задавал. Вероятно, она бы ответила: я принадлежу к левым.
Одновременно она состояла членом Еврейской общины и вела, по сути, кошерное хозяйство, но для нее здесь не было противоречий.
Важной темой ее философских исследований были утопии, прежде всего вопрос, как долго утопии остаются утопиями и по какой причине перестают быть таковыми. Все утопические “-измы”, а стало быть, как социализм, так и сионизм, по ее мнению, потерпели крушение.
В университете она принадлежала к “почетному кругу ученых и преподавателей, которые, применяя свои богатые профессиональные знания и мужественно отстаивая истину, противостояли доктринерству, подавали своей жизнью пример и учили в духе идеальных требований обновленного в социальной солидарности общества, вопреки искаженному образу этого общества, то есть авторитарного социалистического государства, – писал в некрологе ее коллега, философ Герд Иррлиц и продолжал: – На совещаниях […] я был свидетелем того, с каким упорством Мария Симон защищала критерии научной постановки вопроса и отвергала политизирующий официоз […], – и видел ее разочарование ходом событий”.
Страны, которую она сознательно выбрала, больше нет, однако это не выбило ее из колеи; старая Федеративная Республика никогда не была для нее альтернативой. И все же огромные политические изменения после падения Стены тревожили ее. Сюда добавилась личная трагедия: моя сестра, которая была на три года моложе меня, только что защитила диссертацию и в науке пошла по стопам наших родителей, 27 ноября 1989 года умерла от неизлечимой болезни.
Мама выдержала этот удар судьбы с обычным для нее мужеством и горевала только наедине с отцом. С другими людьми она об этом не говорила.
Скорбь по моей сестре, вероятно, стала одной из причин, почему она уступила моей просьбе и надиктовала свои воспоминания. Ведь совершенно ясно одно: не пожелай она этого, никто на свете не смог бы ее заставить.
