В голодные годы Годунов издавал грамоты о пресечении спекуляциями хлебом, которые поражают своей почти задушевной тональностью. «И мы великий государь… нашил крестиянские надежи милостию и заступлением, управляя и содержал всем людем к тишине и покою, и льготе, и оберегая в своих государьствах благоплеменный крестьянский народ во всем, и в том есмя, по нашему царьскому милосердному обычаю, жалея о вас, о всем православном крестьянстве, и сыскивая вам всем, всего народа людем полезная, чтоб милостию Божиею и содержания нашего Дарьского управления было в нашем во всех землях хлебное изобилование, житие немятежное и неповредимый покой у всех равно, — велели есмя в нашем царствующем граде Москве, и в наших московских, и во всех городех нашего царского содержания, хлебных скупщиков и тех всех людей, которые цену в хлебе вздорожи ли, и на хлеб деньги задатчили, и хлеб закупали, и затворили, и затаили, сыскивати, и вперед того смотрити, и беречи, и проведывати накрепко»
.
И Жак Маржерет, и Конрад Буссов сообщают, что Годунов велел значительные средства раздать нуждающимся
. Царь Борис при всяком удобном случае старался предстать в обличье отца-благодетеля. Так воеводам, отправлявшимся на борьбу с разбойными шайками, предписывалось собирать население и рассказывать ему о том, какую неусыпную заботу о безопасности подданных проявляет государь, который «жалуючи крестьянства велел про розбои сыскивати»
. Однако народ отказывался молиться за «царя Ирода». По мнению Р. Г. Скрынникова, после убийства героя обороны Пскова Ивана Петровича Шуйского репутация Годунова была загублена окончательно: «Отныне любую смерть, любую беду молва мгновенно приписывала его злой воле»
. А после этого последовали загадочная смерть царевича Димитрия, опала Романовых, страшный голод. Стоит ли удивляться, что едва появился призрак властителя «по благодати», тщательно возводимое Борисом Федоровичем Годуновым, здание абсолютизма рассыпалось как карточный домик.
Самовожделение отрока Григория
Мы рассмотрели социально-экономические условия, позволившие беглому монаху стать «императором Деметриусом», ситуацию, в которой сформировались политические воззрения Самозванца. Теперь нам предстоит ответить на другой вопрос, не менее важный для понимания феномена Григория Отрепьева: как сам он относился к избранной миссии.
Интересно, что Костомаров и Соловьев, столь различно смотревшие на обстоятельства появления названого Димитрия, солидарны в одном: судя по поведению Самозванца, он искренне верил в свое высокое происхождение. Этим объясняется и хладнокровие Самозванца, не избегавшего представать перед своими мнимыми родственниками и даже «матерью» Марией Нагой, патриархом Иовом, и всеми теми многочисленными клириками и мирянами, способными без труда изобличить в новоявленном самодержце Отрепьева. «В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности его прав, ибо чем объяснить эту уверенность, доходившую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении?»
. Но откуда у сына мелкого костромского служаки неколебимая убежденность в своем высоком происхождении и великом предназначении, завидная уверенность в своих силах — и эти убежденность и уверенность Юшка Отрепьев внушал многим окружавшим его людям. Можем ли мы представить механизм перерождения личности, потери или замещения своего «я» и прояснить принципы действия этого механизма.
Современный богослов свящ. А. Ельчанинов указывает на то, что обращение к «самосозерцанию» и «самовожделению» часто начинается от внезапного потрясения души (например, большим горем) или от продолжительного личного самочувствия, вследствие, например, успеха, удачи, постоянного упражнения своего таланта. Часто эта обращенность на себя развивается у людей тихих, покорных, молчаливых, у которых с детства подавлялась их личная жизнь, и эта «подавленная субъективность порождает, как компенсацию, эгоцентрическую тенденцию, в самых разнообразных проявлениях: обидчивость, мнительность, кокетство, желание обратить на себя внимание даже поддержанием и раздуванием о себе слухов, наконец даже в виде прямых психозов характера, навязчивых идей».
Часто это — так называемый «темпераментный» человек, «увлекающийся», «страстный», талантливый. Это — своего рода извергающийся гейзер, своей непрерывной активностью мешающий и Богу, и людям подойти к нему. Он полон, поглощен, упоен собой. Он ничего не видит и не чувствует, кроме своего горения, таланта, которым наслаждается, от которого получает полное счастье и удовольствие. Его цель — вести свою линию, посрамить, поразить других; он жадно ищет известности, хотя бы скандальной, мстя этим миру за непризнание и беря у него реванш. Если он монах, то бросает монастырь, где ему все невыносимо, и ищет собственные пути. …Состояние души мрачное, беспросветное, одиночество полное, но вместе с тем искреннее убеждение в правоте своего пути и чувство полной безопасности, в то время как черные крылья мчат его к гибели. Собственно говоря, такое состояние мало чем отличается от помешательства, — отмечает о. А. Ельчанинов, — Характерно, что такие распространенные формы душевной болезни — мания величия и мания преследования — прямо вытекают из «повышенного самоощущения»
.
Сиротское детство в костромской глубинке, презрительное равнодушие более удачливых родственников заставили впечатлительного смышленого мальчика замкнуться в себе, затаить обиду на весь белый свет. «Самовожделение» Григория Отрепьева не только воплощение честолюбивых помыслов, но и реванш за нескладную жизнь отца и его нелепую смерть, вдовью долю матери, месть за сиротские унижения и горький холопский хлеб. Но вот судьба дает ему шанс — он попадает в столицу к могущественным вельможам, где ему удается выделиться, привлечь к себе благосклонное внимание хозяев, вращаться среди тех, кто вершит судьбами государства. Подавленность сменяется эйфорией, неуверенность в своих силах — дерзостью; он упивается своими дарованиями, своим успехом, вниманием и похвалой сильных мира сего — и все это на фоне разговоров о чудесно спасшемся царевиче.
Если даже Романовы целенаправленно не готовили своего холопа к роли Димитрия, мысль о том, что его ровесник, неведомо где скрывающийся царственный отрок, способен внезапно объявиться и свергнуть ненавистного Годунова, мысль эта произвела переворот в сознании сына стрелецкого сотника. Постоянное размышление над этим предметом породило дерзновенное допущение, а допущение переросло в убежденность. Он примерил личину, которая приросла к плоти и обернулась подлинным лицом. Отсюда привычка к беспрерывному вранью, в котором Расстригу постоянно уличали бояре. Но для «императора Деметриуса», живущего в мире, где вымысел и реальность переплелись неразделимо, эта привычка органична. Отсюда проистекает — повторим слова о. А. Ельчанинова теперь уже применительно в Отрепьеву, — поражавшее и современников и исследователей его «искреннее убеждение в правоте своего пути и чувство полной безопасности, в то время как черные крылья мчат его к гибели».
В полной мере своеобразный фатализм Расстриги проявился накануне расправы 17 мая 1606 года. Нельзя сказать, что он проявил поразительную беспечность: Отрепьев явно предчувствовал или предугадывал угрожавшую ему смертельную угрозу. Очевидцы отметили, что в дни празднования свадьбы с Мариной Мнишек «император Деметриус» был угрюм и подавлен, по временам его страх прорывался наружу припадками беспричинного гнева. Но чем больше поводов для тревоги, тем больше наружного веселья; вместо того чтобы пойти навстречу общественному мнению, Отрепьев эпатирует его, почти всю пятницу проводя в беспрерывных пиршествах. Ему доносят о заговоре и заговорщиках, и он даже соглашается с необходимостью упредить выступление мятежников, но ничего конкретного не предпринимает. Он словно выжидает, дразнит судьбу: неужели его счастливая звезда скроется за тучами или в очередной раз Фортуна будет на его стороне, удастся ли перескочить через пропасть или ему суждено сорваться вниз? Здесь и страх, и азарт, и радостное возбуждение.
