Массажный аппарат тихо и неуклонно толкал ее в спину, бил по шее, колошматил по затылку, зажимая при этом ноги. И все это вместе почему-то отгоняло унылые мысли. Люша прислушалась к голоскам детей. Они сидели на диванных подушках, разбросанных по ковру, и о чем-то вполне серьезно беседовали.
– Он мне все время говорит, что я уродина! – жаловалась Зайка. – Говорит, что я самая-самая уродина и страшила из всех девочек в группе. А если я плачу, он смеется!
– Но это же неправда, ты не уродина. Ты очень даже красавица. Сама знаешь, – рассудительно утешал Алеша. – В том году все девочки были снежинками на Новый год, а ты Царица-Зима. Уродину же не назначают быть Царицей-Зимой.
– Правда! – удивилась Зайка.
– А еще ты была Фея лета! Помнишь? Все – просто цветочки, а ты Фея! Страшилу бы Феей не назначили!
Люша внимательно, гордясь умом и рассудительностью сына, вслушивалась в детский диалог.
– А почему же он тогда обзывается? – удивилась Зайка.
– Он злой. И просто глупый, – объяснил Леша. – Ему хочется тебя обижать, чтобы ты плакала.
– А зачем? – с огромным интересом спросила сестра.
– Злые любят, когда другие плачут, – последовал ответ.
Некоторое время дети молчали.
Люша даже успела подумать, насколько простое и верное объяснение дал ее сын. Да, именно так. Злые любят делать больно и наслаждаются, когда видят, что им это удалось. Что же делать? Надо бы подсказать Зайке, чтобы сдерживалась, не плакала, не доставляла удовольствия своему обидчику. Но что-то остановило Люшу. Она почувствовала, что нельзя влезать в этот разговор, который был начат без нее. Надо же! У них свои темы, которые им хочется уже обсуждать друг с другом, без нее. Они будут нуждаться в ней всю оставшуюся жизнь, как она нуждается в своей дорогой мамуле, но не во все станут посвящать. Это справедливо?
– А хочешь, – услышала она твердый голосок сына. – Хочешь я его напугаю?
– Как? – жадно спросила Зайка.
– Приду к вам в группу, позову его в раздевалку и буду ему рассказывать ужасные, страшные истории. Ну, про зомби, например. Или про вампиров. Что-нибудь просто невыносимо ужасное. Знаешь, такое, что он послушает-послушает, а потом заплачет и скажет: «Мне страшно. Можно, я уйду?» – увлеченно развивал план страшной мести старший брат.
Люша восхитилась услышанным. В Лешике начисто отсутствовало агрессивное начало. Вот ведь план! Другой бы сказал: позову твоего обидчика и ка-ак дам ему! А у ее сына возник план эмоционального воздействия. Он даже не собирался напрямую запугивать противника! Только рассказывать страшное, чтобы тот не выдержал и сдался! Тонкая месть! Только вот – действенная ли?
Кресло продолжало свою работу, выбивая из Люши, как из пыльного ковра, всякие лишние мысли и тревоги. Она какое-то время словно любовалась со стороны умилительной картинкой их уютного семейного вечера: умытые румяные дети на ярких подушках, разбросанных на ковре, прекрасная молодая мать, слегка утомленно, но нежно взирающая на них из глубины мягкого кожаного кресла, за окном дождливая осень, листопад, но в доме тепло, уютно, надежно. Это ее мир. Она его создала, выстрадала. Она готова отдать этому устроенному ею миру всю себя без остатка: все годы жизни, все надежды на личное счастье. Пусть будет так, как сейчас. Не лучше. И не хуже. Именно так.
И вдруг пронзительная мысль уколола ее в самое сердце: скоро все изменится. Все-все поменяется через каких-нибудь пару недель! И она сама – получается – виновата в этом! Виновата? Ну, можно другое слово подобрать. Она сама – источник тревожных перемен в собственном доме. Она увидела этого несчастного ребенка у магазина, который стоял уже на пороге собственной смерти. Она прошла было мимо. И – не сумела уйти, не сумела не заметить.
Странная вещь – человеческая свобода. Все в тот день, когда увидела Люша у магазина отчаявшегося ребенка, было в ее руках. Ничто не заставляло ее, ничто не мешало решать так, как ей казалось правильным. Могла бы просто взглянуть и пройти мимо. Запросто могла бы. Столько горя вокруг: глаза притерпелись не замечать бездомных у помойки, ноги сами шагают в обычном ритме мимо цыганки-попрошайки с вечно спящим светловолосым ребенком у нее на руках. Хотя поначалу и копошился в голове вопрос: почему ребенок спит беспробудно, ведь не грудничок уже, года три ему, не меньше. И вообще – откуда у смуглой «матери» это бледнокожее дитя? Однако ноги исправно уносили Люшу подальше от всех возможных вопросов. У нее своя жизнь. Ей бы свои вопросы решить. Хватило бы на это сил. Иного выбора она для себя и не представляла. Но в тот день, у магазина, пройти мимо не смогла. Значит – сама выбрала. Это ее свободное решение. И никуда от этой свободы не денешься. Хотя, конечно, можно сказать: простите, я не потяну опеку над чужим ребенком. Я сама ращу двоих, собственных. И это нелегко. Да, так можно сказать. И – нельзя. Почему-то – нельзя. Вот тебе и свобода выбора. Что за сила порой толкает человека на выбор самого трудного пути?
Хороший вопрос. Что вообще всех нас толкает?
Люша вдруг без жалости, с отвращением подумала о покойной матери несчастного ребенка. Она ее хорошо помнила, как помнила и бабушку мальчика. В мыслях можно было позволить себе абсолютную честность, и раздумья о юной женщине, выбравшей такую тухлую и подлую смерть, звучали так:
– Только распоследняя сука может позволить себе так извести всю свою семью. Ведь она, гадина, довела своих родных до смерти, тут все ясно. Жила, как хотела. Колола, что хотела, жрала, что хотела, курила… Спала, с кем попало. Ей чего-то не хватало? Поиски у нее были? Чего она искала? Как позаковыристей имя предков испохабить? Как род свой прекратить? Лучше б тогда сразу…
Мама ее все старалась, все стремилась их существованию какой-то смысл и подобие достоинства придать. О внуке заботилась. Надеялась. А эта… Плыла себе по волнам желаний. Слишком легко ей все давалось. Непуганая. Может, и полезно в детстве не все иметь? Может, лучше – неосуществленные мечты? Понимание, что не все тебе могут купить, что тебе предстоит вырасти и выбрать собственный путь…
Люша не раз наблюдала, как из достаточно удалых и беспутных ее приятельниц получались ответственные и трепетные матери, с рождением ребенка преображенные пониманием своих новых задач. С этой получилось иначе. Что чувствовал ребенок, как прожил эти дни один на один с бездыханным телом матери? Понимает ли, что произошло? Все это когда-нибудь прояснится. Сейчас главное, чтобы он поправился, выкарабкался из всех своих немощей. И может быть, болезнь и долгое выздоровление и помогают ему забыть навсегда то невыносимо тяжелое, с чем пришлось ему повстречаться?
Вспомнила!
Кресло давно уже успокоилось, а Люша все сидела, погруженная в свои мысли. Она даже не слышала веселых воплей разыгравшихся детей. Вспомнился ей один эпизод вполне беззаботной и даже счастливой студенческой юности.
Она была популярной личностью тогда. Только теперь пришло к ней понимание, откуда взялась эта ее популярность. На курсе у нее учились и москвичи, и иногородние. Люша об этом и не задумывалась. Родители ее с нежностью вспоминали собственные студенческие годы, крепкую дружбу, связавшую с сокурсниками навсегда, ночные прогулки по весенним московским набережным… Они рассказывали, что принято было устраивать в домах чаепития с сушками, ванильными сухарями, вареньем, как незамысловатые угощения эти помогали ребятам из других городов, живущим на одну стипендию, не пропасть с голодухи. Традиции московского хлебосольства Люшины родители блюли свято. Дом их был открыт для товарищей дочери-студентки. Ни родители, ни Люша до поры до времени не понимали, насколько поменялись времена и люди. То, что им казалось вполне естественным, многие провинциалы, пропитанные иррациональной ненавистью к Москве и москвичам, воспринимали, как проявление своего рода сумасшествия. Иначе – с какой это стати родители с готовностью бросались бы кормить и привечать любого?
