В то время еще надеялись использовать дно озера, но вскоре было установлено, что его почва мало пригодна для земледелия. В 1632 году запахивалась только четверть Бемстера, пятая часть отводилась под луга, треть составляли пустоши; все остальное было покрыто садами и фруктовыми деревьями.
Характерный факт — в 1640 году на этой местности выросло 400 домов, из которых только половина принадлежала крестьянам. 52 были усадьбами богатых коммерсантов. В осушение земель обычно шли доходы от торговли. Рентабельность таких инвестиций оставалась, как правило, низкой, и после 1650 года особо крупные вложения в эту сферу больше не делались, несмотря на такие льготы, как освобождение от налогов на 30 лет и вечное наследственное владение осушенной землей.
С 1612 по 1640 год осушению подверглась большая часть озер провинции Голландия — Виренгервардское, Пурмерское, Вормерское, Хуговардское и Жермерское. Амстердамские власти за счет города осушили Дименское озеро, омывавшее город с юго-востока. В то же время земля была отвоевана у двух десятков болот. В целом было получено 45 тысяч гектаров полезной площади. Создается впечатление, что крестьяне, осваивавшие эти земли, вели образ жизни переселенцев.
Если верить источникам, осушение Бемстера явилось с технической точки зрения личным успехом инженера Лехватера. Современные историки, правда, высказывают на этот счет определенные сомнения, но Лехватер, видимо, умел себя подать с выгодной стороны. Его слава распространилась по всей Европе. К его советам прибегали в Бордо, Эмдене, Фрисландии, домах герцогов Эпернонских и Голштинских, и даже дворец самого штатгальтера открывал перед ним свои двери. Но Лехватер вынашивал еще более грандиозный план. Между Амстердамом и Лейденом раскинулось самое большое озеро в стране, получившее, однако, название Гарлемского. Его бурные опасные воды (в 1629 году один из сыновей короля Чехии нашел смерть в его волнах) сильно размывали берега. Полагают, что меньше чем за сто лет площадь озера выросла вдвое, достигнув 10 тысяч гектаров. Лехватер утверждал, что изучил природу дна и убедился в его плодородности. В течение долгих лет он улучшал свой проект, разрабатывал планы и карты. В 1641 году он представил доклад в Штаты провинции Голландия и бургомистрам заинтересованных городов. Возражения возникли немедленно, начались ожесточенные перепалки. В Амстердаме к проекту отнеслись благосклонно, но лейденцы наотрез отказались его утверждать под тем предлогом, что вся вода в город поступала из этого озера. Кроме того, противники проекта полагали, что осушение обойдется в 350 гульденов с гектара, что несравнимо меньше реальной стоимости земель, которые можно при этом получить. Они рассматривали общую сумму затрат, и их пугала цифра в 3,5 миллиона. И те и другие ссылались на технические трудности — для выполнения работ потребовалось 500 мельниц. Проект Лехватера канул в Лету.
Он оказался слишком грандиозным для технических средств XVII века.
Заключение
Сладость свободы
Описывая Нидерланды, куда его пригласил Лейденский университет, французский посланник Бузенваль в 1593 году в своем письме к Скалигеру прославлял царившую там «сладость свободы».
Эта «сладость» действительно поражала всех чужеземцев, едва они пересекали границы республики Соединенных провинций. На этом сходятся все отзывы об этой стране, и даже более или менее колкие замечания о нравах или характере нидерландцев редко опровергают то, что считалось в глазах европейских либералов неоспоримым.
Но только очень немногие из них, такие, как Темпл, смогли воочию увидеть политические институты Нидерландов и осознать их сложность, парадоксальность и противоречивость. Что понимало под «свободой» большинство сторонних наблюдателей, не слишком привычных к размышлениям социологического характера? Несомненно, для отдельного индивидуума речь прежде всего идет о большой свободе выбора и инициативы. Однако, как мы убедились, узкий конформизм, давящий духовный ригоризм, укоренившаяся формула «успех есть залог добродетели» придавали жизни в Нидерландах определенное единообразие. Торжество буржуазных ценностей — работы, экономии и благопристойности — сглаживало все шероховатости в обществе, подавляя всякое несогласие. Правительство выглядело вполне демократическим, в современном понимании этого слова. Зато в основе управления многих секторов экономики лежала монополистская структура. При этом Нидерланды на протяжении двух столетий служили прибежищем для гонимых со всего света.
Объективное суждение составить в этом вопросе весьма нелегко. Нидерландская свобода скорее плод нравов, нежели заслуга государственных институтов. Вероятно даже, что она была порождена самими противоречиями этого общества — непоследовательностью и недостатком общих принципов, из которых вытекал эмпиризм, господствовавший на всех уровнях жизни, в поведении и даже в мышлении. Именно его сделал своим оружием индивидуум, агрессивный, героический или просто умевший найти лазейки в системе, чтобы действовать сообразно своим желаниям.
Мы могли уже убедиться, что новая этика не изжила дедовских тенденций. Оставаясь глубоко религиозными, нидерландцы умели покутить. Заботясь о приличиях, чистоте фасада, они вместе с тем сохраняли немало черт древней грубоватой простоты. И порой довольно неприглядная жажда наживы толкала их на героические античные приключения. От природы уравновешенный, разумный, осторожный и немстительный, нидерландец редко выходил из себя, но, раз загоревшись, успокаивался не скоро.
Темпл знавал одного голландца, который посвятил 25 лет своей жизни изготовлению модели земного шара. Другой 30 лет мастерил инкрустированный столик.
Но терпение, благодаря которому любое дело доводилось до конца, трезвый расчет, не позволявший бросаться куда бы то ни было очертя голову,
редко сопровождались дальновидной осторожностью, гибкостью и в то же время быстротой импровизации, свойственной политическому гению.
Достигнув высокой степени прогресса в управлении и культуре, нидерландцы XVII века использовали лишь малую толику его плодов. Они не дали себя обмануть своими же достижениями. Республика вполне соответствовала их темпераменту своей нерешительностью и несостоятельностью.
Нидерландец окидывал людскую возню спокойным взором, серьезно воспринимая лишь очень немногое, главным образом Создателя или деньги. Поэтому, торгуясь, он обезоруживал вас своей любезностью. Ни в одной стране не встречалось столько плутов. Несмотря на строгость оппозиционных групп в обществе, идейные враги как ни в чем не бывало оказывались за одним столом, едва выпадал случай вместе выпить.
В общественной жизни наблюдались те же противоречия. Послов иностранных держав принимали в Гааге с невероятной помпой — делегаты Штатов выезжали им навстречу за 20 километров от города с кортежем из 50 карет. Но когда в 1654 году французский посланник ослеп и вынужден был выйти в отставку, правительство высказалось против вручения ему прощального подарка. Это отнюдь не было проявлением враждебности, но всего лишь установлением равноправия, поскольку нидерландским послам только что запретили самим принимать подношения. Зато от последних требовали щепетильного соблюдения высоты положения и содержали их в роскоши, которую не мог себе позволить никто в Соединенных провинциях.
Автономия местных властей опиралась на практику, которая порой могла показаться вопиющим нарушением «Акта об объединении».
Это еще более усиливает впечатление, особенно по прошествии лет, что все в этой стране подстраивалось под человека, поражая разумностью и доступностью.
По замечанию Сент-Эвремона, «нидерландцы не столько любят саму свободу, сколько ненавидят любое ее подавление».
Не меньше они не терпели скандалов и всего, что выходит за рамки внешних приличий. Тем не менее в 1650 году амстердамцы опустились до того, что представили на сцене любовные похождения Вильгельма II. Что может быть лучшим свидетельством свободы?
