Она тут же уселась на край стола и слегка закачала длинной ладной ногой.
– Соколов, ты сумел меня заинтриговать, – призналась, округлив на меня смеющиеся глаза.
Я пригляделся: волосы у Наташки тоже были темно-каштановыми и даже чуть-чуть сами подкручивались.
В горле у меня опять засаднило. Я засунул руку в портфель, нащупал духи:
– На, держи, – буркнул сумрачно и протянул Кузе цветастую коробку «Anais Anais».
Рука ее дернулась было вперед, но, не пройдя и полпути, застыла в воздухе, а потом и вовсе плавно опустилась вниз. Черты лица у Наташи вдруг как-то по-особому заострились – она стала необычайно серьезна, словно разом повзрослела на пару лет. Потом девушка огорченно вздохнула, задумчиво покачала головой, спустилась со стола и оправила юбку – все это было проделано неторопливо и не глядя на меня. Встала напротив:
– Соколов… – А вот теперь взгляд ее уперся мне прямо в переносицу. – У кого-нибудь другого я бы и взяла вот так, – и она сделала руками небрежный жест, словно отгоняя с поверхности реки проплывающий мимо сор, – но ты, Соколов, можешь лучше, гораздо лучше. И ты это знаешь.
На лице ее теперь ясно читался вызов, который она только что бросила сама себе, – бросила и сумела взять верх. Эта победа ровным огоньком горела в глубине ее выразительных карих глаз.
Она сняла свой портфель со стула и, обогнув меня, направилась к двери.
Щеки у меня запылали стыдом. Я поморщился и бросил ей в спину:
– Наташ…
Что говорить, я на самом деле не представлял – она застала меня врасплох.
Кузя чуть укоротила следующий шаг, но потом упрямо мотнула головой и, не оборачиваясь, отчеканила:
– Подумай, Соколов, подумай – это полезно.
Дверь она прикрыла аккуратно, без хлопка, и я остался в классе один.
Я кривовато усмехнулся и потер подбородок.
Нет, на самом деле об этом можно было смело не думать.
Да что там, об этом нужно было не думать!
Но…
Вот именно, повисло воздухе это самое неясное и щемящее «но».
– Хорошо, подумаю, – согласился я негромко, и Ленин с портрета над доской посмотрел на меня с одобрительным прищуром.
На короткий миг я остро позавидовал Ильичу: ведь, по сути, ему было дано немного, и спрос оттого был невелик.
«Интересно, – озарило меня вдруг догадкой, – а кто здесь до меня корректировал? Будда? Христос? Ох… А страшно-то как…»
Тот же день, поздний вечер
Ленинград, Измайловский проспект
Домой я вернулся в начале одиннадцатого.
– Все в порядке, – доложил маме, – я проверил.
И правда, в этот раз заселение Мелкой прошло успешно. Сразу после школы я оставил ее в съемной двушке около Парка Победы, а сам понесся по окрестным магазинам, подтаскивая в квартиру закупленную утварь и продукты. Уехал оттуда поздно, зато сытый и успокоенный.
– Бедный ребенок, – качнула мама головой. Потом посверлила меня обеспокоенным взглядом и выдала распоряжение: – В субботу приведешь Томочку на ужин.
Я открыл было рот, чтобы уточнить «Какую из?», но наткнулся на грозовые всполохи в глазах напротив и счел за лучшее вытянуться в струнку, вскинув руку в пионерском салюте:
– Будет исполнено!
– Обалдуй, – негромко хмыкнув, сказала мама и поправила мне задравшийся воротник.
Из кухни, чуть скособочившись на правую сторону, вышел, пошаркивая, папа, и мы неловко обнялись.
– Ужинать будешь? – деловито уточнила мама.
Я взглянул на часы: до ближайших новостей на «Rai Radio 1» оставалось пять минут.
– Чай попью, с вареньем. Но чуть позже, – и пошел в свою комнату.
– Вот… – услышал, как за дверью начала жаловаться мама, – приходит домой в ночи, сытый и довольный…
Что ответил папа, я не разобрал. Присел на корточки у прогревающейся «Ригонды», подкрутил звук и заскользил по средним волнам.
Фамилий не прозвучало, лишь в общем: «бойня на Марио Фани» да «сорвана попытка похищения». Шестнадцать погибших – почти в три раза больше, чем в прошлый раз…
Да, и правда страшно. И неисправимо.
Пущенное мною чуть иначе, Колесо Истории перетирало на этой новой колее жизней как бы не больше, чем прежде.
Сколько уже на мне? Десятки? Сотни? Тысячи? Я ведь даже порядка не знаю…
Щелкнул клавишей, выключая приемник, и осмотрел опустевшую без Мелкой комнату.
«Хорошо, что ее нет, – пожухлым листом мотануло в опустевшей голове обрывочную мысль, – не видит, как меня размазывает…»
Я вышел в прихожую как робот – на прямых, не сгибающихся в коленях ногах, наклонился к зеркалу и принялся безуспешно выискивать изменения в своем лице. Ничего. Ни седины на висках, ни хотя бы многозначительных морщинок в углах глаз. Только под носом начинает темнеть жалкая поросль, но так ей еще год тянуться до первой бритвы.
– Что, – негромко прозвучало за спиной, – любуешься?
Я покосился на папино отражение.
«А ведь мне теперь просто нельзя проиграть. Столько уже заплатил! Чужими жизнями, не серебром».
– Мама спать легла? – уточнил полушепотом.
Папа кивнул в ответ.
– Пошли тогда на кухню, – предложил я.
Сели за стол. Я налил чаю и подвинул к себе вазочку с тягучим вишневым вареньем.
– Мама говорит, что ты уже и домой не всегда на ночь приходишь, – начал папа разговор.
Я доверительно наклонился к нему:
– Да вот думаю, не пойти ли в разгул.
Папа глянул остро и помолчал, что-то напряженно обдумывая. Потом спросил:
– Ну и кому ты этим сделаешь хуже?
Я криво усмехнулся:
– Вот ты не поверишь, но я думаю об этом каждый день.
Папа с тоской посмотрел на разобранную для чистки трубку, душераздирающе вздохнул и взялся за ершик.
Я торопливо глотал горячий чай. Обычно сладкое варенье сегодня горчило.
– Я тоже… – сказал наконец папа. – Я тоже об этом думаю.
Я ткнулся лбом в твердое отцово плечо и посидел так, закрыв глаза. Потом предложил негромко:
– Давай тогда вместе думать.
И, не дожидаясь ответа, пошел в комнату спать.
Как я и ожидал – день получился тяжелым.
Глава 9
Пятница 17 марта 1978 года, день
Ленинград, Измайловский проспект
Дуло вдоль проспекта немилосердно. По-северному злой ветер вымораживал скулы и гнул пешеходов к земле. Я нырнул в долгожданную подворотню, словно солдат в окоп из-под обстрела, и с облегчением перевел дух. Смахнул со щек невольные слезы и заторопился дальше, в свой сумрачный подъезд. Пусть в нем попахивает плесенью из подвала, зато от пузатых батарей щедро расходится жар, а за это я сейчас был готов простить многое.
