Я задумчиво свел брови.
– Справишься?
– Уж всяко лучше тебя, – фыркнула Софья.
– Хорошо, – медленно кивнул я, глядя на своего первого возможного соратника. – Хорошо, берись.
Глава 11
Пятница 24 марта 1978 года, утро
Ленинград, Измайловский проспект
Каникулы! Смешно, ей-богу, смешно, но радость от этого немудреного факта начала переполнять меня еще в утренней дреме. Я просыпался с улыбкой, лягал сбившееся в ком одеяло, сладко под ним потягивался и, мечтая о чем-нибудь, постепенно проваливался обратно в короткий сон.
Хотя… Почему «о чем-нибудь»? О ком-нибудь!
Определенно, совершенно определенно: мечталось о ком-нибудь, причем довольно нескромно. Явственно хотелось заласкать мою Томку до самого до предела, и я тискал во сне подушку, словно любимую девушку.
Подаренные духи вдруг сдвинули в Томе что-то важное. В ней стало просыпаться новое, незнакомое, просыпаться и с интересом озираться – больше пока на себя и в себя, но доставалось немного от того внимания и мне.
Нам было уже вполне уместно сделать еще один шажок навстречу друг другу, но время… Последние две недели мироздание словно задалось целью гнать меня вперед, безоглядно и безостановочно: спасение и устройство Мелкой, вывод на дальнюю орбиту Гагарина, отец с бабеттой, и паровозиком – Софья на подоконнике… Матолимпиада, Польша и где-то на заднем плане – мягкая поступь Лапкиной и агентов ЦРУ.
Я элементарно зашивался: спать ложился далеко за полночь, а просыпался уже на морозце, шагая в школу.
Каникулы… Улыбка моя померкла: опять эта вечно сидящая у Томы дома бабушка-охранительница, а теперь еще и у меня долечивающийся после операции отец. А значит, опять пристанищем для нас будет лишь истертый подоконник на лестничной клетке… Послезавтра – отбор на всесоюзную. Потом – поездка к академикам в Москву. А в промежутках – учить Кузю и Мелкую шитью (а перед этим еще и достать необходимые ткани, нитки, фурнитуру). И непременно – запрошенный вчера Андроповым сеанс связи.
Ох уж это мироздание… Где бы нам с Томкой смирения набраться?
Я еще немного поворочался под одеялом, а потом вдруг понял, что проснулся окончательно. Лежать стало невтерпеж, и я двинулся на звуки, что доносились с кухни.
– Привет, – сказал, опершись плечом о косяк.
– Привет, – эхом откликнулся папа и сунул точильный брусок под кран, а потом провел по нему намыленной рукой.
На столе развалом лежала куча разномастных ножей.
Шур-шур, шур-шур: папа начал методично водить очередным лезвием по оселку.
Я протиснулся к окну и посмотрел на небо: с него монотонно сеял дождик.
«Значит, – подумалось с довольной ленцой, – сегодня без пробежки».
– Есть несколько стратегий подбора жены, – вдруг ни с того ни с сего начал папа, все так же точа лезвие.
Правой стороной. Левой. Правой. Левой.
Шур-шур. Шур-шур.
– О! – Я повернулся, иронично вздергивая брови. – С самого да со с ранья… Так меня.
– По любви… – Папа поднял нож на уровень глаз и задумчиво пригляделся к отблеску на кромке. Потом недовольно качнул головой и вновь смочил брусок водой.
Я заоглядывался в поисках завтрака: задушевная беседа могла затянуться.
– Творог в холодильнике, – подсказал, поняв, папа.
Я извлек эмалированную кювету и заглянул под крышку, оценивая объем.
– Запеканку будешь? – спросил у отца.
– Гм? А давай, – согласился он охотно и продолжил: – По любви – хороший вариант, кто бы спорил. Но не без существенных недостатков.
– Любовь зла? – уточнил я, выставляя на стол сахар и муку. Потом полез в холодильник за парой яиц.
– Не только, хотя и это – тоже. Видишь ли, любовь со временем иссякает. Часто – всего за несколько лет. – И он выдержал паузу, давая мне возразить, но я промолчал.
– Ты даже спорить не будешь? – искренне поразился папа.
Я высыпал в миску сахар, вбил яйца и принялся взбивать содержимое вилкой.
– Угх… – повел папа бородой. – И в чем тогда заключается минус, скажешь?
– Любовь прошла, завяли помидоры… – фальшивя, напел я, а потом спокойно ответил: – Ну, придут на место горячей любви привычка и товарищество… Не так уж и плохо, а?
– Не, – протянул папа обрадованно, – нет! Не то! Вот для чего вообще природе понадобился этот механизм?
Я пожал плечами. Руки мои тем временем продолжали старательно месить творожную массу.
– Чтобы самец заботился о потомстве.
– Так, – согласился папа и со значением поднял палец. – А еще?
Нет, голос-то его я знал. Было понятно, что подвох уже близок.
– Ну и?.. – спросил я, хорошенько подумав.
– Любовь – это период, когда легко прощать, – произнес папа лекторским тоном. – Идеальное время для выстраивания отношений внутри семьи, распределения ролей. Для притирки.
Я сполоснул руки, откинул дверцу духовки и достал спичку.
– И что это значит в практическом плане? – Голос мой, отразившись от чрева железного ящика, был глух. А может, и сам по себе сел: кажется, я начал догадываться, куда он ведет.
Пыхнуло, и понизу рядами зажглись голубые огоньки. Я прикрыл дверцу и поднялся.
– Да то и значит, – воскликнул папа с неожиданной экспрессией, – что жить в это время надо вместе, а не порознь! На все плевать, хватать в охапку – и жить! Никаких «потом» и «потерпи еще немного»!
Тут речь его пресеклась, и он пару раз недоуменно моргнул, глядя в стену. Потом удрученно буркнул:
– Это я не о себе сейчас… В общем плане говорю.
– Ага, – легко согласился я, – принимается.
Он прищурился на меня с подозрением, а потом продолжил:
– Если сразу жить вместе, тогда может сложиться. А если упустить этот золотой период – то все, ёк. Ушло времечко. Потом на притирке все и рассыплется.
– Ты меня к чему-то призываешь? – спросил я, вываливая творожную массу в большую чугунную сковородку. – Я готов всерьез обдумать и принять положительное решение. Да даже и кандидатура уже подходящая есть.
Папа в ответ только покривился и с безнадежностью махнул рукой:
– Сколько ты уже со своей Томой валандаешься? Год? Полтора? И еще полтора до института. И потом тебе ее не сразу отдадут. Вот и считай сам.
Руки мои замерли.
– Прогноз неблагоприятный, – с сочувствием глядя на меня, заключил папа.
Я прикусил уголок губы и отправил сковороду в духовку, а затем уменьшил огонь.
