Мурыжил он меня два часа.
«А если вместо ста шестидесяти девяти взять сорок? А тринадцать? А если с конечной проективной плоскостью третьего порядка? А через уравновешенную неполную блок-схему?»
И на каждой, буквально каждой задаче он по несколько раз спрашивал: «А еще каким методом?»
В итоге для семи конкурсных задач я выжал из себя девятнадцать решений способами, не выходящими далеко за знания ученика спецшколы. Когда он закончил меня пытать, я остался в классе последним отвечающим олимпиадником.
– Ну что? – Рукшин посмотрел на подсевших к нам где-то посредине экзекуции членов комиссии.
– Ты ситуацию сам знаешь, – развел руками сидящий справа от него коренастый бородач. – Так что – хорошо.
– Да. – Третий прихлебнул из стакана темный-претемный чай, и я неосознанно сглотнул, пытаясь увлажнить пересохшую глотку. – Годен с запасом.
Рукшин посмотрел на меня с улыбкой:
– Извини, Андрей, что так плотно гонял тебя. Почти всех ребят мы тут знаем как облупленных, на матбоях с ними неоднократно встречались. А ты внезапно появился, надо было понять твои возможности. Обычно команда от города состоит только из учащихся математических школ.
– И неудивительно… – Я осмелел и закинул ногу на ногу. – На городском туре что вы дали девятому классу? Задачи на комбинаторику и теорию делимости. Ну совершенно по случайному совпадению именно на то, что в учебнике для спецшкол на первое полугодие девятого класса дается. И чего же вы в этих условиях хотите от обычных школьников?!
Рукшин пошел бурыми пятнами.
– Андрей, ну ты пойми, – начал объяснять он, – если школьник интересуется математикой, то он должен знать ее шире обычной школьной программы. Победители городской олимпиады должны владеть предметом хотя бы в рамках спецкурса. Ты-то ведь знаешь, и даже заметно шире.
– Ладно, – махнул я рукой, быстро потеряв интерес к этому спору, – так что со мной?
– Прошел. В апреле едешь с командой в Ташкент. Возвращайся в аудиторию, сейчас огласим всем результаты.
Я зашел в зал, и на мне скрестились взгляды истомившихся в ожидании юных математиков. На лицах большинства – усталость и надежда. Темные круги под глазами, искусанные губы…
Я опустил глаза и прошел на свое место. Стыдно, да, очень стыдно. Примерно четверть решений я подсмотрел в памяти у Рукшина.
– Извините, ребята, – тихо-тихо прошептал в парту, – очень надо. Для вас же стараюсь. Зато у вас теперь Афгана не будет…
Среда 29 марта 1978 года, утро
Москва, проспект 60-летия Октября
Поутру на Ленинградском вокзале меня встретила аспирантка Канторовича – милая серьезная женщина с серыми глазами. Не знаю, что он ей обо мне нарассказывал, но обращалась она со мной, словно с хрустальной вазой: исключительно бережно и предусмотрительно.
Разместился я в Доме студентов МГУ, всего в двух остановках от ВНИИСИ. Хоть и с трудом, но мне удалось доказать, что я в состоянии дойти до института сам, а ей не следует ждать меня следующие час-полтора в фойе. Еле уговорил.
Помылся, позавтракал прихваченными из дома бутербродами и пошел, на ходу прокручивая в уме вероятные сценарии предстоящих бесед. Я волновался, и было с чего: с людьми такого калибра я за обе свои жизни еще не встречался. Сегодня же мне предстояло встретиться сразу с двумя Великими.
В первый советский «мозговой трест» попасть можно было только по пропуску. Я вызвонил по внутреннему свою сопровождающую и пристроился недалеко от вахтера. От делать нечего выглядывал среди проходящих сотрудников института будущих знаменитостей: Березовского, Сванидзе, Гайдара и иже с ними. Не выглядел.
Хотя…
«А вот немного теперь у них шансов стать знаменитостями. – Я невольно глумливо заулыбался этой своей мысли. – И чем дальше, тем меньше».
Настроение у меня сразу поползло вверх.
Последние дни я колебался. Принятое две недели назад решение «валить» Щербицкого и Гришина уже не казалось таким однозначно правильным: мои раскопки не дали какого-то особого криминала лично на них. Напротив, они были, скорее, честными ответственными трудоголиками, принявшими правила действующей при Брежневе системы: «Живи сам и давай жить другим», – этакие Леониды Ильичи десятилетней давности в миниатюре. Вокруг них, в их самом ближнем окружении, пышно цвела и личная нескромность родни, и масштабное воровство забуревшей от собственной безнаказанности обслуги, особенно в Москве, где торговая «пирамида» уходила своей коррумпированной вершиной не столько даже в Московский городской комитет партии, сколько в околокремлевские круги. Но сами они, и Гришин, и Шербицкий, были относительно чисты. Практически любой иной на их месте вряд ли был бы ощутимо лучше.
Я опять попал в «вилку» между «правильно» и «верно» и оттого страдал нерешительностью. Смешно, но мне было их жаль. А может, и не смешно… Уж мне-то точно.
Размышления мои прервала аспирантка: оказывается, она успела помахать перед моими застывшими глазами рукой и теперь теребила за плечо. Я отмер.
– Ты как на Марс улетел, – воскликнула она, – отклик с очень большой задержкой. Пошли, Леонид Витальевич сказал сразу к нему вести.
Академик Канторович обитал на четвертом этаже этого просторного краснокирпичного здания.
– «Отдел системного моделирования научно-технического прогресса», – прочел я вслух табличку на двери в холле. – Черт! Красиво вы обозвались. Обо всем сразу. Под такую тему можно не то что один этаж занять – квартал не из последних.
– Да кто ж нам даст, – посмеялась аспирантка. – Здесь направо.
Перед дверью в кабинет академика я невольно притормозил собираясь. Судьба в двадцатом веке поцеловала Россию в чело, явив здесь миру сразу нескольких истинных гениев. Один из них сейчас ждал меня за порогом.
Канторович был неказист: плешивый и низкорослый, в затертом недорогом костюме, он не походил на лауреата Нобелевской премии. Так, бухгалтер из затрапезной конторы. А вот взгляд… Да, взгляд его сразу выдавал человека, знающего себе цену, и была она немалой.
Очень быстро наш разговор пошел по спирали: убедившись, что я вполне понимаю его на текущем уровне, он открыто тому радовался и увлекал меня все выше, и выше, и выше, пока не вывел в совершеннейшую стратосферу. Слова его были словно воздух с горних высей, их хотелось пить и никак нельзя было напиться.
Я в том диалоге опирался на усвоенные знания и понимания целой плеяды блестящих математиков из двадцать первого века, Канторович – лишь сам на себя, и я безнадежно ему проигрывал. Я только начинал говорить, а он сразу видел обозначенную проблему до дна, как бы глубоко оно ни было. Я же понимал его через раз, и дело было не в некоторой нечеткости его речи: он, не задумываясь, бил в цели далеко за моим горизонтом. Я не тянул, особенно против почти нечеловеческой скорости его мысли.
