– Сюда. – Жозефина Ивановна коротко глянула на меня и свернула под арку в узкий и темный проход.
Мы углубилась в дебри старой махалли. Город здесь был словно вывернут наизнанку: по обе стороны тесных улочек тянулись переходящие друг в друга глухие задние стены из облупившегося сырца и самана; фасады домов смотрели в закрытые от посторонних взглядов внутренние дворики.
Иногда переулочки вдруг сбегали в одно место, постройки чуть расступались, и случались небольшие площади. На них появлялась коммунальная жизнь: сидя на стульчиках, играли в нарды степенные седобородые бабаи, рядом гоняла мяч крикливая смуглая ребятня, а за углом девчонки чертили классики прямо по земле.
Это был настоящий лабиринт. Очень быстро я совершенно потерял ориентацию в этой мешанине извилистых переулков, проходов и нешироких арыков, однако Жозефина Ивановна шла очень уверенно.
Потом мы в очередной раз прошмыгнули в какой-то проход и оказались на площади с неработающим фонтаном. За ним стояла старая квартальная мечеть с облупившимися изразцами. Правее обнаружилась одноэтажная замызганная ошхана с потертыми топчанами вдоль стены и густой чинарой у входа.
Жозефина Ивановна взмахнула на ходу рукой:
– Знай: здесь делают лучший в городе плов. Надеюсь, что-то для нас еще осталось.
Я с недоумением взглянул на часы:
– Так трех еще нет.
– Э-э-э… – качнула Жозефина Ивановна головой, – плов делают с утра и к обеду обычно весь съедают. Это если хороший плов. А Абдулла плохого делать не умеет. Подожди, сейчас узнаю.
Мы зашли внутрь, и она что-то громко сказала по-местному. Из подсобки торопливо выскочил низенький пузатый узбек. На затылке его каким-то чудом держалась сдвинутая чуть набекрень маленькая тюбетейка, похожая на пиалу. Увидев мою спутницу, он радостно заулыбался и, прижав руку к сердцу, что-то быстро затараторил.
– Повезло, – выслушав, обернулась ко мне Жозефина Ивановна, – плов из коровьих хвостов с поминок остался. Нечастое блюдо, даже здесь.
Наверное, на моем лице что-то такое отразилось, потому как она вдруг звонко захохотала.
– Андрей, – протянула, отсмеявшись, – у меня на родине супы из коровьих хвостов – деликатес. А уж плов из них… – Она закатила глаза к небу и поцокала. – Цени свою удачу.
– Испания? – прикинулся я дурачком.
– Не совсем, – тонко улыбнулась француженка.
Мелко кланяющийся Абдулла усадил нас в безлюдном садике на задах ошханы. Очень быстро посреди стола встало глубокое блюдо с орнаментом отчаянно-лазоревого цвета. В нем был горкой выложен рассыпчатый рис, с нутом, барбарисом и с воткнутой поверх головкой запеченного чеснока. Потом рядом опустилось второе блюдо, с крупными, размером с кулак, кусками мяса на позвонках.
Я почуял предстоящий гастрономический загул. От запаха у меня аж помутилось в голове.
Абдулла налил из чайника в пиалы немного светлого чая, разложил лепешки, а потом посмотрел на женщину искательным взглядом, словно ждал знака остаться, и, не дождавшись такого, погрустнел и удалился.
Следующие пятнадцать минут были для меня мукой – я пытался есть культурно, неторопливо. Получалось не очень, порой срывался. Потом вдруг наступил момент, когда я понял, что еще одна рисинка – и все, лопну.
– Да, – повел по сторонам чуть осоловелым взглядом, – это и правда нечто необычайное. Жаль, что дорогу сюда запомнить практически нереально. Не с первого раза.
– Наелся? – уточнила Жозефина Ивановна.
– Абсолютно, – решительно взмахнул я рукой.
– Это хорошо. – Она извлекла откуда-то салфетку, аккуратно промокнула себе губы. А потом вдруг посмотрела на меня строго и приказала: – А вот теперь – рассказывай все.
Глава 14
Среда 19 апреля, день
Ленинград, Измайловский проспект
Домой из Пулкова я привычно добрался на такси. Квартира встретила меня тишиной – родители были еще на работе.
Первым делом я с облегчением избавился от громадного, размером чуть ли не с колесо велосипеда, расписного блюда, что вручили мне на награждении: в чемодан класть его было страшно – работа мастера, а таскать на руках предельно неудобно. Ополоснул, поставил на обеденный стол и принялся делить гостинцы: неизвестную здесь морковь по-корейски, мелкую пахучую клубнику, янтарную курагу… Моим, Афанасьевым, на Фрунзе, Яське, Паштету… Кхм… Кузе. Готово.
Лишь после этого сунул нос в холодильник, собираясь провести там основательную ревизию, ибо оголодал, но тут хлопнула входная дверь. С удивлением посмотрел на часы: мама, что ли, отпросилась с работы пораньше? Она может… Я с готовностью направился в прихожую хвалиться.
Это был папа. Он привалился к стене и, негромко кряхтя, стягивал обувь.
– Привет, – бодро поприветствовал я, – ты рано сегодня.
Он посмотрел на меня с болезненным недоумением, словно совсем не ожидал увидеть здесь и сейчас.
– А… – протянул распрямляясь, – уже приехал?
Кожа на лице у него была какой-то серой, тусклой, будто припудренной, и сам он был весь из себя несчастный и усталый.
– Ты здоров? – встревожился я. – Что-то случилось?
– Здоров? – негромко и с сомнением переспросил папа, словно вопрос неожиданно поставил его в тупик. Потом воскликнул невпопад: – Да уж конечно! – и боком пошел мимо меня в комнату.
Он уже собирался притворить за собой дверь, но тут вспомнил, что забыл кое-то у меня спросить, и повернулся, чуть покривив лицо:
– Да… Как отрешал-то?
– Хорошо отрешал, – осторожно ответил я, разглядывая его с легкой опаской. – Еду летом в Лондон, на международную олимпиаду.
Он чуть оживился, услышав про Лондон:
– Это хорошо: мир посмотришь… А меня осенью вот тоже в Марокко посылают на конференцию. Сразу восемь мест пришло на этой неделе. Кеша поедет, Марьянович, Смирнов… – Из груди его вырвался протяжный то ли вздох, то ли стон, и папина речь пресеклась.
Я нахмурился, припоминая: вроде что-то такое было, с Марокко, но несколько позже. Или нет?
– А ты молодец. – Папа с усилием распрямил плечи, а потом шагнул ко мне, приобнял и похлопал по лопаткам. – Молодец. Надо же… Молодец.
Спиртным от него не пахло, и моя первая гипотеза приказала долго жить.
– Ты выглядишь как-то не здо́рово, – повторил я с подозрением в голосе.
Он еще раз подвигал плечами и стал чуть выше ростом. Посмотрел на меня строго.
– Женщины, – сказал так, будто этим словом объяснялись сразу все горести мира.
– Клубники хочешь? Кураги? – спросил я после короткого молчания.
– Я полежу… Минут тридцать. Или вдруг засну.
