— Кончай ворчать, словно старый дед, — потребовал Дим, старательно вытягивая шею и пытаясь рассмотреть происходящее в центре площади. — Когда еще доведется такое увидеть?
— Какое такое? Любоваться казнью — дикость и варварство! — буркнул я.
Пусть ни мне, ни Диму прежде не доводилось видеть этой процедуры, но сама традиция прилюдных казней меня откровенно бесит своей бессмысленностью и… да плевать, что осужденный во время сожжения будет скрыт от глаз публики круглой каменной стеной трехметровой высоты. Это просто страшно. Тупо страшно! До одури и мокрых штанов, если бы они у меня были! Да, я боюсь и ничуть не стыжусь в этом признаться. Боюсь с тех самых пор, как Дим попал на обследование к инквизитору, отцу Тону, и тот подтвердил мое присутствие в теле носителя. Пусть меня не признали порождением Тьмы, но осадочек, как говорится, остался, как и понимание, что повернись все чуть иначе — и нас с Димом ждала бы казнь точно такая же, как та, что готовится сейчас на площади в самом центре имперской столицы! Более того, вспоминая не такие уж давние экзерсисы его преосвященства, я не могу ручаться, что эта участь нам больше не грозит.
— Это не дикость, сосед. Это кое-что другое, — неожиданно пустился в объяснения носитель. — Можно сказать, последний довод обвинения.
— Чего? — не понял я. — Какой довод, когда приговоренный уже хрустящей корочкой покрывается?
— Последний, говорю же, — огрызнулся Дим. — Смотри! Сам все поймешь, а если нет, тогда уж я объясню.
С левой стороны, у возвышавшегося над площадью шпиля храма, толпа вдруг резко подалась в стороны, отхлынула, освобождая проход, и я увидел выходящую из ворот собора процессию. Служки в черных рясах с накинутыми капюшонами несли факелы, взяв в «коробочку» телегу с установленной на ней железной клеткой, влекомую парой черных лошадей. А позади этой процессии медленно вышагивали трое судей Трибунала в белоснежных сутанах и мантиях. Толпа умолкла, замерла на месте, кажется, даже не дыша. Было так тихо, что даже здесь, на другом краю площади, можно было услышать скрип тележных осей и редкий тихий лязг цепей, которыми был прикован к клетке изможденный и обросший старик, одетый в какое-то рванье. Основательно так прикован, по рукам и ногам.
В полной тишине повозка остановилась у каменной «бочки», и часть служек тут же бросилась куда-то, то ли внутрь нее, то ли скрылась за ней. Через минуту раздался очередной скрип, и взметнувшаяся над каменной стеной стрела крана опустила вниз пару цепей. Один из служек, вручив свой факел стоящему рядом напарнику, подхватил крюки и, белкой взметнувшись на верхнюю крышку клетки, сноровисто их закрепил. Безучастно смотревший куда-то вдаль осужденный никак не отреагировал на это вторжение в его личное пространство, как не обратил внимания и на то, что его клетка взмыла вверх и опустилась уже внутри каменной «бочки».
Пока служки убирали реквизит, судьи Церковного Трибунала успели встать перед каменным строением и замерли на месте. Стоящий по центру церковник извлек из рукава свиток с приговором и принялся долго и нудно его зачитывать. В чем только не обвиняли, оказывается, запертого в клетке старика! И в проклятиях, и в сглазах, в убийствах и доведении до смерти, в поднятии нежити и призыве нечисти, даже в скисании молока в груди кормящей матери… Не человек, а Фредди Крюгер какой-то! Еще бы вспомнить, кто это!
Но спустя четверть часа абсолютной тишины судья замолк, свернул документ и, не теряя более времени, кивнул служкам. В ту же секунду за каменную ограду полетел один факел, другой, третий… к моменту, когда последний из факелоносцев бросил свой факел в каменную «бочку», над ней уже показались жадные языки пламени и послышался нарастающий гул. И все это в полной тишине.
А через минуту над площадью пронесся дикий вопль, пламя взметнулось вверх на добрый десяток метров и, опав, оставило за собой расплывающееся черное марево, от которого на толпу пахнуло невыносимым жаром, смрадом гниющей плоти (это в пожаре-то?!)… и тьмой! Уж не знаю, сумели ощутить ее стоящие вокруг площади люди или нет, но у меня-то с этим проблем точно не было. А когда поднявшееся над оградой непроницаемо-черное марево собралось в шар и, вытянувшись эдаким веретеном, бесследно пропало, полыхнув напоследок совершенно уж безумной концентрацией тьмы, даже у меня исчезли сомнения по поводу происшедшего.
— Понял? — спросил Дим, едва действо закончилось и над площадью повис тяжелый гул голосов.
— Ага, — заторможенно откликнулся я. — Либо это шедевральный театр, либо он и в самом деле был черным магом.
— Театр?! — возмутился носитель. — Да от этого «театра» у половины присутствующих нательные обереги жаром горели. Видишь, рядом мужик себя по груди хлопает? Ручаюсь, оберег кожу пригрел.
— Ну, допустим, — согласился я. — Версию с откупоренной для такого представления «черной благодатью», распыленной над костром, можно забыть, ее аромата я ни с чем не перепутаю, а других эликсиров подобной мощности в твоей памяти не обнаружено. Их нет?
— «Черная благодать» — это, как говорит дед, квинтэссенция Тьмы в хрустальном флаконе, — уверенно и несколько высокопарно выразился Дим. — И знаешь, я склонен доверять его опыту в этом деле. А кроме того, уверяю, убийства магов, все, без исключений, выглядят именно так. Вне зависимости от того, что послужило причиной смерти: костер, плаха или серебряный болт в затылок. Говорят, так Тьма забирает их души.
— Понял. Принял к сведению. Один вопрос, Дим: а что было бы, если бы сегодня здесь казнили невиновного? Вот не было бы этого светопреставления, и что тогда? — поинтересовался я.
— Судьи отправились бы вслед за ним, прямо здесь и сейчас, — как ни в чем не бывало пожал плечами мой носитель. Вот это, я понимаю, правосудие! Как кто-то где-то говорил: «Какой мерой меряете, такой же и вам отмерено будет». Да, дела… С другой стороны, боюсь, профессия адвоката здесь не появится еще очень долго. Но, может быть, оно и к лучшему?
Дим двинулся прочь от площади, а я погрузился в размышления об увиденом. Что-то мне не давало покоя в этом страшном театре. Но что именно? И только когда носитель добрался до своего временного жилья на улице Чеканщиков, я понял, в чем дело.
— Дим, а обвинения, которые оглашал церковник, они всегда… такие? — спросил я.
— В смысле? — не понял носитель.
— Разнообразные, — подобрал я более или менее подходящее словцо. — Ну, уж больно разброс преступлений большой! Тут тебе и убийства с проклятиями на смерть… и скисшее молоко у коров и нерадивых мамаш. Сглазы на неудачу и ритуалы с принесением в жертву детей. Прямо многостаночники какие-то!
— А, вот ты о чем… — Дим на мгновение задумался. — Вообще да. Маги творят зло… по-всякому. Каким-то одним видом они редко ограничиваются.
— Но это же глупо! Ну ладно маньяки, у них психика вразнос ушла, но ведь и они за что-то одно цепляются, или хотя бы за какой-то устойчивый набор признаков. Например, убивают только блондинок. А здесь… нелогично как-то. Не находишь?
— Не нахожу. Не знаю, о каких-таких маньяках ты толкуешь, но все равно допускаешь ошибку. Ты руководствуешься нашей, человеческой логикой, а маги — уже не люди. Они — темные твари, и как любые другие порождения Тьмы, их питает только одна цель: причинить как можно больше зла окружающим. А прикрываться она может чем угодно. Местью, работой за плату или стремлением к силе, не суть, — резко ответил носитель.
