— Известно что, государь, с Салтыковым неладно вышло.
— Не понял?
— Да чего же тут непонятного? Оно, конечно, ты государь повелел в походе без чинов быть, и не след Бориске хвост поднимать, однако бесчестить его не следовало. Нет, опалу он всяко заслужил, за то разговору нет. А вот выдал ты его Василию зря.
— Ты же мне сам про порядки рассказывал…
— Я то рассказывал, да ты, царь батюшка не больно слушал. Вот если бы Бориска в поход пошел, да Бутурлина в походе не слушал, да лаял и бесчестил всяко и прилюдно, вот тогда в самый раз. А за то, что отказался от похода, следовала ему опала, вотчины отобрать тоже можно.
— А чего же не удержал?
— Удержишь тебя, к тому же тут это покушение с письмом случилось.
— Злобиться бояре будут?
— Сейчас нет, больно их эта грамота отравленная напугала, а потом припомнят!
— А прочие Салтыковы?
— Да пес, с ними. Кляузная семейка, да дядя его сейчас у короля Жигимонта… самое время всех их придавить, чтобы и не пискнули. Опять же, ты его на Заруцкого посылал, а он не шел и Бутурлину не давал, под это дело сыск надобно учинить.
— Полагаешь, найдется чего?
— Это как искать, государь.
— Тоже верно. Кстати, о сыске, Мелентий далеко?
— Да как ты велел государь, с нами и под присмотром, о чем-то с лекарем твоим беседует…
— С ОˊКонором, а по-каковски они беседуют?
— А я знаю, прикажешь позвать?
— Ага, только порознь.
Через некоторое время со мной поравнялся мой старый знакомец, иеромонах Мелентий с коим мы вместе обороняли Вологду. Святой отец был снова в драной рясе как при первой нашей встрече и смотрел без на своего царя хотя и не враждебно, но и без малейшей приязни.
— Здравствуй, честной отче, — поприветствовал я его.
— Здравствуй государь, — сдержано поклонился он мне в ответ.
— Что-то вид у тебя, батюшка, опять неказистый, нешто опять разбойники ограбили?
— Да какие разбойники, государь, слуги твои верные помяли чуток, это было, а более ничего.
— И чего же ты святой отец, в таком разе, как бродяжка одетый, по Москве ходил?
— Да выгнал меня отец-настоятель из монастыря, хожу вот теперь неприкаянный. Негде мне голову приклонить сиротинушке, подаянием одним и живу. Чем добрые люди пожалуют, тем и сыт.
— Ну этому горю легко помочь, помнишь я тебя на службу звал? Приходи, хочешь в рейтары возьму, а хочешь в духовники пожалую, мне добрые ратники да верные люди везде нужны.
— Грех тебе государь смеяться над иноком убогим, — скорбно провозгласил монах, услышав мои слова.
— А тебе, пес бородатый, не грех царю своему лгать столь бессовестно?
— Государь, что ты меня пытаешь? Ведомо ведь тебе что искал я.
— Ребенка убить не дам.
— Господь с тобой государь, и в помыслах того не было!
— Опять лжешь.
— Государь, смута может быть. Отродье Бориса и Самозванца…
— Кончилась смута монах! Вот как меня царем выбрали, так сразу и кончилась. И чего там раньше было никакого значения не имеет. Не знает про то никто и, слава богу, пусть дальше не знают. Вырастет девочка, выдам замуж за хорошего человека и дело с концом.
— Ой ли, государь, а идешь ты сейчас походом куда? Там ведь тоже дитя невинное?
— Не трави душу! Честно скажу не знаю что сделаю. Пусть господь решит.
— Все вы на волю божью надеетесь, а паче того что его воля с вашей совпадет.
— Тоже верно, так ты чего, пойдешь ко мне на службу?
— Я государь, нынче только богу служу.
— А я что против? Говорю же, иди ко мне в духовники, а то мне Иона надоел хуже горькой редьки. Ну, а чего? Роду ты хорошего, насколько я знаю, грамоте учен, латынь вот знаешь. Ты же по латыни с лекарем моим беседы вел?
Пока татары и рейтары «развлекались» с казаками основная часть моего импровизированного войска продолжала движение. Теперь впереди шел «государев полк», следом за ним я с драбантами, а замыкали движение по-прежнему конные стрельцы Анисима. Темнеет зимой рано и примерно в двадцати верстах от Бронниц я приказал остановиться на привал. Ночевка в зимнем лесу дело для русского человека в сию пору почти естественное. Одни ратники кинулись рубить лапник, для лежек, другие разводить костры для того чтобы сварить кашу. Третьи, тем временем, обихаживали лошадей. Я немного переживал за своих мекленбуржцев, которые, как мне думалось, были непривычны к таким спартанским условиям. Однако я ошибался, стараниями фон Гершова и моей щедростью у каждого драбанта была хорошая шуба, шапка и сапоги, а сами они были людьми тертыми и неприхотливыми. Так что русская мудрость о солдате, который дымом греется, а шилом бреется, сработала и тут. Единственным кого ночлег в лесу привел в ужас, оказался мой лекарь. Бедняга ОˊКонор смотрел на приготовления солдат с округлившимися от ужаса глазами и казалось вот-вот упадет в обморок.
— Ваше величество хочет моей смерти, — жалобным голосом проговорил он, топчась в снегу.
— Пьер, какого черта вы жметесь в стороне, идите сюда к костру, — позвал я его, — кстати, а где ваша шуба, которую я подарил вам, как только вы приехали?
— О ваше величество так добры ко мне, — с благодарностью залепетал полуфранцуз-полуирландец исполнявший роль моего лейб-медика, — но эта шуба столь дорога, что я не стал надевать ее в дорогу полную опасностей.
— Вы с ума сошли, друг мой, шубы существуют для того чтобы их носить.
— О, да, мой государь, но ее соболиный мех столь прекрасен… в наших краях таких мехов нет даже у герцогов!
— В ваших краях, Пьер, нет и таких морозов. Что же с вами делать, не могу же я допустить, что бы вы замерзли, вы мне еще нужны.
— Увы, ваше величество, мне так и не объяснили, зачем я нужен вам в такой экспедиции?
— Вы, дружище, единственный человек в моем окружении разбирающийся в химии, и мне очень интересно кто и, самое главное как, изготовил такой ужасный яд. Вы ведь провели необходимые опыты?
Наш разговор прервал Никита Вельяминов, вытащивший откуда-то тулуп и накинувший его на дрожащего от холода лекаря. При этом мой кравчий бурчал про себя, что хитрый немец специально забыл шубу в надежде, что царь сжалится и пожалует со своего плеча. Почувствовав на себе тяжесть тулупа, лекарь блаженно улыбнулся и почти счастливым голосом ответил:
— О, государь, человек изготовивший этот яд — гений! Или же заключил сделку с дьяволом, что почти одно и тоже. Я при всем своем искусстве так и не понял что это за яд и из чего он приготовлен. Ах, если бы этот человек не тратил свой талант на столь низменное дело как изготовление ядов, а занялся алхимией, он бы обессмертил свое имя.
