Вторая половина моего войска состоит из казаков. Они, как обычно, нанялись готовым отрядом, но на этот раз я постарался придать им хоть какую-то организацию. Казаки поделены на полки и сотни. Их атаманы получили полковые бунчуки и теперь зовутся полковниками, под командой у каждого примерно восемьсот сабель. При казаках в качестве пристава находится Михальский со своим отрядом, который литвин упорно называет хоругвей. Еще одно достойное упоминания подразделение составили мои рынды. Говоря откровенно, сначала я не хотел брать этих царедворцев вовсе. По первоначальной задумке они должны были пойти с Черкасским, на случай если появятся послы от Сигизмунда или еще чего. Как это ни странно в дело вмешалась мать Миши Романова. Инокиня Марфа подкараулила меня в Успенском соборе сразу поле очередного молебна об одолении супостата. Бросившись мне в ноги она при всем честном народе стала молить не допустить умаления рода и не оставлять ее Мишеньку без службы. Сказать ей «уйди старушка, я в печали» не получалось. Собравшийся вокруг народ весьма сочувственно отнесся к слезным просьбам инокини забрать на войну единственного сына. То что на войне от ее чада никакого толку не будет, как вы понимаете, тоже аргументом не являлось. Пришлось почтительно поднять старуху с земли и пообещать что уж сын то Федора Никитича страдающего от ляхов в плену, без службы, а стало быть и чести, не останется. Взять с собой одного рынду, и не взять прочих было решительно не возможно. После безвременной кончины Бориса Салтыкова ссориться с московской аристократией было совершенно не с руки. Так что теперь под моей командой кроме всего прочего девятнадцать человек царских рынд не считая помощников, состоящих в разных чинах от спальников до стольников. С каждым идет от полутора до трех десятков боевых холопов, так что всего их более трех сотен. У каждого из рынд свое наименование, добрую половину из которых я и не помню. Есть рында с саблей, есть с саадаком (отдельно большим и малым), есть с шеломом и так далее. Сам виновник переполоха Миша Романов был, ни много ни мало, рындой с рогатиной.
С Борькой, чтобы ему ни дна ни покрышки, вообще получилось как-то особенно нескладно. Хотя чего господь не сделает все к лучшему. Если бы я не свернул ему шею на дворе у Пушкарева, нас бы на другой день, чего доброго, помирили бы. Потому как следующий день был прощеным воскресением. Покушение на царскую особу дело конечно гиблое, но следом сразу же возникал вопрос, а что собственно мое величество забыло во дворе у стрелецкого полуголовы? Тем паче, что у него гостит незамужняя сестрица царского кравчего и вообще все это довольно странно. Так что официальная версия произошедшего была такая. Помилованный царем московский дворянин напился и пьяным полез участвовать в кулачных боях, где ему последний разум и отбили. Ну, а с безумного какой спрос? А за то что он, желая отомстить царскому любимцу, напал на двор где тот гостит, его господь уже покарал.
И все бы кончилось для Салтыковых хорошо (ну почти), если бы не младший брат Бориса — Михаил. Очевидно, он принимал участие в нападении, но ухитрился уйти с места преступления и, не дожидаясь сыска, сбежал из Москвы в Литву. Когда все это выяснилось, защитникам Салтыковых в думе крыть стало нечем, и все имущество обоих братьев было немедленно конфисковано.
Полученные в результате активы были поделены следующим образом, большая часть царю то есть мне. Примерно четверть досталась Вельяминову. Его кстати давно надо было наградить за заслуги в ополчении, но государь скуповат и черносошные земли своим верным слугам жалует весьма неохотно. Деревню которая в свое время была приданным матери Бориса я отдал Михальскому, несколько успокоив, таким образом, Шерстовых. Анисиму в покрытие расходов достался один из салтыковских дворов и еще кое-какое имущество.
Выйдя из Москвы, я повел свое войско на Калугу, где находились ближайшие к Москве польско-литовские отряды. Князь Черкасский и прочие воеводы предлагали мне не торопиться и идти вместе, дескать, прознает Литва про наше многолюдство так и сами уйдут. Но мне не нужно чтобы они сами ушли, я хочу чтобы они тут и остались. Я полагал что у поляков в Москве соглядатаев ничуть не меньше чем у меня в Смоленске. Так что они должны думать, что войско к походу не готово, все кого я позвал еще не подошли и время у них есть. Именно поэтому я разделил свои силы и рванул вперед с наиболее мобильной частью. Кроме того именно под Калугу я велел идти царевичу Арслану с касимовскими татарами, не заходя в Москву. Сам город сильно разоренный за смуту был, тем не менее, свободен от интервентов. Воеводствовал там Федор Жеребцов двоюродный брат знаменитого Давыда Жеребцова убитого в Калязине Лисовским. Сам Лисовский с небольшим отрядом по некоторым данным тоже был где-то рядом. С тех пор как я свел знакомство с паном Муха-Михальским меня не оставляло желание познакомится еще и с его командиром.
По прикидкам путь до Калуги верст примерно двести. Прошли мы его за четыре дня и свалились полякам как снег на голову. Как раз, в этот день командовавший местными поляками полоцкий хорунжий Ян Корсак в очередной раз подошел к стенам города и потребовал от воеводы Жеребцова сдаться. Для чего это ему понадобилось, точно сказать затрудняюсь. Может, хотел сжечь дотла прежде чем отступить, может еще чего удумал, но выйдя со всем своим отрядом к зажатому между двух оврагов деревянному кремлю пан хорунжий оказался в западне. Выставленные им заставы были вырезаны людьми Корнилия Михальского и не смогли предупредить своих товарищей о нашем приходе. Так что известие о том, что русский воевода отказался от сдачи, пришло одновременно с видом разворачивавшихся для атаки эскадронов рейтар. К чести пана хорунжего он не запаниковал, а трезво оценив обстановку попробовал спасти хотя бы часть своих подчиненных и вырваться по дну Березуйского оврага. Однако на другой стороне оврага его уже ждали казаки и Корсаку ничего не оставалось как принимать бой. Под его командованием было шесть хоругвей, две литовских панцирных и четыре казачьих, всего чуть более тысячи сабель и пан хорунжий лично повел их в бой. Видя перед собой превосходящие силы противника храбрецы выровняли ряды и сначала шагом, а затем всё убыстряя аллюр, бросились обнажив сабли в самоубийственную атаку, на приближающихся к ним мерным галопом русских ратников. Казалось, ничто не сможет остановить сближения врагов, и вот-вот бравые шляхтичи врубятся в ряды своего противника. Однако, Корсак с самого начала допустил одну ошибку ставшую для него роковой, он решил что перед ним обычная поместная конница. На его беду это были рейтары обученные по европейски, многие из которых воевали со мной еще в Кальмарской компании и рвущихся вперед шляхтичей встретил ужасающе плотный огонь из пистолетов разворачивающегося на всем скаку эскадрона. Конечно, попасть на ходу из пистолета делая при этом полувольт
[29] на лошади, задача нетривиальная, но и всадник на коне мишень совсем не маленькая. Вот одна лошадь, запнувшись, покатилась по земле, перебросив через голову своего седока. Вот другая, шарахнувшись в сторону от пули оцарапавшей ей бок едва не выкинула своего всадника и сбила аллюр соседу. И наконец, строй их смешался и замедлился, а рейтары как на учебной выездке уже развернулись и уходили от врага в полном порядке.
