Все эти раздумья, как видно, отразились у меня на лице, и девушка решила, что перегнула палку.
— В любом случае, вы ведь не уедете прямо сейчас? — спросила она, нежным голоском и застыла, прикусив губу острыми зубками. При этом она приподнялась на локтях, уронив при этом край одеяла слегка обнаживший девичью грудь. Вот как они это делают!
— Черта с два я сейчас куда-нибудь двинусь, моя прелесть, разве что к тебе.
Через полчаса деликатный стук старого Фрица сообщил нам что завтрак готов. Я опять завернулся в халат, а Лиза нырнула за ширму. Пища наша хотя проста и незамысловата, но вместе с тем, изумительна. Свежий хлеб, не менее свежее масло и совершенно восхитительная ароматная яичница с кусочками жареной ветчины.
— Ум… пахнет просто очаровательно, — втянул я в себя запах, — иди сюда, негодница, а то я умру, захлебнувшись слюной, и моя смерть будет на твоей совести!
— Я уже здесь, мой кайзер, — выпорхнула из-за ширмы Лизхен уже совершенно одетая, — пахнет действительно не плохо, но, ей богу, я бы вам лучше приготовила! Позвольте служить вам хотя бы за столом.
— Вздор, — улыбнулся я, — ты мне неплохо послужила сегодня в другом качестве, так что садись и ешь. Заслужила!
Юная маркитантка еще не потерявшая, слава богу, способности мило краснеть, не стала чиниться и непринужденно присела на лавке рядом со мной. Я скосил глаза на ее платье и улыбнулся еще раз. Женская одежда в этом веке не слишком удобна для одевания в одиночку, но Лиза делает это мгновенно, как солдатик. Каким образом ей это удается совершенно непонятно. Похоже Анна и впрямь ее отлично вышколила.
— Кстати, как там поживают Анна с Карлом? — спрашиваю я, прожевав очередной кусок.
— У них все хорошо, ваше величество, говорят, что господин капитан Гротте собирается жениться на ней.
— Вот как? Что же, я рад за них. Почему ты ничего не ешь?
— Просто мне нравится смотреть, как ест ваше величество, а это правда, что вы обещали подарить Анне дом?
— Это она попросила мне напомнить об этом? Ладно — ладно, я не сержусь. Да, я действительно обещал, что у нее будет свой дом. Кстати, если ты будешь умной девочкой, у тебя будет дом не хуже. Но теперь мне пора, а ты не скучай.
Выходя из покоев натыкаюсь на свой «малый двор». Так, за глаза, называют приближенных с которыми у меня особенно доверительные отношения. Попасть в этот круг нелегко и потому он очень тесен. К тому же, большинство сейчас отсутствуют. Рюмин в посольстве, Михальский рыщет по Литве, улаживая какие-то свои дела. Боярин Никита Иванович Романов, единственный из русской аристократии кому я хоть немного доверяю, сидит в Москве на хозяйстве. Официально он лишь судья в разбойном приказе, но на самом деле держит все нити в руках. Так что со мной сейчас только Никита Вельяминов, Анисим Пушкарев и мой верный Лёлик — фон Гершов.
— Рассказывайте, — говорю я своим соратникам, кивнув в отчет на почтительные поклоны, — чего еще новенького, кроме восстания в Тихвине?
— Да чего рассказывать, царь-батюшка, — охотно откликается Анисим, — все хорошо покуда, вот только…
— Чего, только?
— Да Васька Лыков опять воду мутит.
— В смысле?
— Ну как, в смысле, разговоры ведет всякие. Дескать ты, государь, в епископских хоромах живешь, считай, что в монастыре, а сам непотребных девок к себе для блуда водишь. Опять же, совет держишь не с боярами родовитыми, а с нами худородными. Католических священников в полон взял и не повелел их казнить. Стало быть, хочешь на Руси латинство ввести.
— Ты погляди, какой стервец! Кабы он так саблей махал, как языком, то ему бы цены не было.
— А это от того, государь, что ты ему после первого раза не велел язык вместе с головою укоротить, — вступил в разговор Вельяминов, — он и осмелел от безнаказанности.
— Голову, говоришь, — задумчиво протянул я, — голову укоротить дело не хитрое. Правда, если самому это приказать, то со всеми Лыковыми вражда будет лютая. А если его в Москву послать на суд, то бояре его оправдают, так ведь? Скажут, молод, глуп или еще чего. И вместо правосудия, окажется что бояре верх над царем возьмут!
— Но ведь и спускать нельзя, государь! За ним ведь уже и повторять начали.
— Повторять, говоришь, начали, это хорошо, а что и видоки
[41] есть?
— Чего же хорошего, батюшка, а видоки есть, как не быть.
— Потом узнаешь.
— Кароль, а ты что скажешь?
— Оскорбление величества есть смертный грех. Впрочем, в немецких полках если и говорят о ваших связях с женщинами, то в превосходных тонах. Особенно в мекленбургском полку, где некоторые помнят еще вашего благородного родителя — герцога Сигизмунда Августа.
— Ну, до папаши мне, слава богу, далеко! — Засмеялся я, — а что, про Корнилия ничего не слыхать?
— Нет, как в воду канул.
— Ладно, пока время терпит. Как придет, сразу отправимся в Новгород, а пока слушайте сюда.
***.
Следующее утро в русском войске началось с переполоха. Сказывали что ночью царские слуги схватили несколько ратников во многих полках и потащили на съезжую. Сначала говорили о нескольких стрельцах из новоприборного полка и казаках из тех что воровали прежде с Заруцким. К обеду молва довела их количество до пары сотен, прибавив к тому же десяток боярских детей и московских дворян. Ратники, мучаясь неизвестностью ходили злые и опасливо косились на стремянных стрельцов и немецких наемников. Наконец, к вечеру с каждого полка были вызваны по жребию не менее как по два десятка человек для какой-то государевой надобности. Те, на кого указал выбор тихонько крестились, те же кого сия чаша миновала смотрели на своих товарищей как на покойников. Собравшись на бывшем архиепископском дворе, ратники мрачно смотрели на стоящих ровными рядами мекленбургских мушкетер и угрюмо молчали. Наконец, послышался шум и к собравшимся вышел царь в сопровождении рынд, одетых в черные кафтаны с золотым орлом на груди. Присев на вынесенный для него походный трон, государь милостиво кивнул повалившимся на колени собравшимся и велел продолжать. Раздался бой в тулумбасы
[42] и под конвоем стремянных стрельцов вывели задержанных. Было их всего менее десятка, однако поначалу внимание на это не обратили. На всех схваченных были видны следы побоев, но в основном, выглядели они куда лучше, чем можно было ожидать. Наконец вперед вышел царский дьяк и стал гнусавым голосом зачитывать приговор:
— В царствование многомилостивого государя и Великого князя Ивана Федоровича царя Московского и Всея Руси и прочая, и прочая, некие злонамеренные люди, забыв честь, совесть и христианские добродетели, возводили хулу на своего государя обвиняя его в том, что он веру православную отринул и хочет Русь в латинство ввести!
